– Сукин сын, – бормотала Клара.
Порой на улице она разговаривала сама с собой, старалась только не шевелить губами. Часто она впивалась глазами в машины, что проезжали через Тинтерн, незнакомые машины, словно они могли привезти ей весть из чужой, далекой страны, и те, кто сидел в машинах, ловили ее взгляд и увозили его с собой. Соня сказала, что глаза у Клары стали больше прежнего. Сбавлять вес не надо, предостерегла Соня, не то она станет уж слишком худая, а вот брови она себе сделала красивые. Сама Соня чересчур выщипывала брови, от этого лицо у нее всегда было немного удивленное, а вот мрачные раскосые глаза ее ровно ничего не выражали. Они уже слишком много в жизни видели. Возможно, Соня почувствовала, что Клара несчастна, ведь Клара больше не болтала с нею, как бывало прежде, но Соня не умела выразить свои добрые чувства и не знала, как заговорить всерьез о самых сокровенных чувствах подруги. Она только не скупилась на злые, презрительные и насмешливые слова о мужчинах: вот уж из-за кого не стоит расстраиваться! Клара теперь постоянно забывала пригласить ее ночевать, и Соня тоже забывала это предложить. Обе не стремились возобновить прежнюю тесную дружбу, ведь обеим слишком многое надо было скрывать. Но Клара заметила: Соня больше не фыркает, что Лаури «белобрысый стервец», который «больно много о себе воображает». Язвительные шуточки прекратились – как отрезало.
Кэролайн с младенцем приехала навестить родителей, гостила у них не первую неделю, и она тоже сказала, что Клара стала совсем другая. Кэролайн и сама после свадьбы переменилась – похудела, погрустнела, стала беспокойнее, и появилась у нее привычка с печальным видом гладить то руку Клары, то волосы – Кларе это вовсе не нравилось.
– У тебя иногда вид какой-то чокнутый, – сказала Кэролайн. Она не знала, как еще выразиться, хотя и понимала, что это звучит грубовато. – Что с тобой? Опять та стерва из школьного управления цепляется?
Младенец у Кэролайн был слабенький, болезненный, о своих отношениях с мужем она ни слова не говорила, а Клара вовсе и не жаждала узнать ее секреты. И она старалась избегать подруг. Она всех теперь избегала. Где-то в глубине сознания идет потаенная работа, для нее нужно время, а с Кэролайн и Джинни говорить больше не о чем, и нет сил и охоты попусту болтать и перешучиваться с мужчинами… как-то в магазин заглянул муж Джинни, пристал было с разговорами, но Клара даже не улыбнулась, сразу послала его к чертям, и ему это совсем не понравилось. А потом однажды, под вечер, она пошла пройтись в безлюдном месте, примерно за милю от дома, увидела у обочины машину Ревира – и разом поняла, что будет делать, какие планы складывались у нее в голове почти целый месяц.
Вот сколько времени прошло: почти месяц. А ей каждая неделя казалась годом. Клара всегда была довольно равнодушна к своему телу, но после памятной поездки с Лаури стала следить за тем, что делается у нее внутри, следить яростно, неотступно, с горькой обидой – от этого чувства ей никогда уже не избавиться. Лаури сделал ее тело другим. Но наперекор всему она здорова. Беда в том, что это здоровое тело существует само по себе, словно бы отдельно от нее; у него своя жизнь, оно хочет не того, чего хочет она. Иногда ей снится, что Лаури с нею в постели, а рассудок вовсе этого не желает, в душе вскипает злость и отвращение. Наедине с собой, а минутами даже и в магазине она прижимала ладони к животу и думала – у тела своя дорога, а душа отчаянно рвется в другую сторону; но конец один, выбора нет.
Время идет, и она врастает в него, ее уносит течением. Выбора нет.
Когда делать было нечего, она шла побродить в одиночестве. По Тинтерну всегда кто-нибудь да гуляет – дети, старики, кто угодно, иногда берут с собою собак, и те носятся с лаем взад и вперед и обнюхивают все на своем пути. Иные старики берут суковатые палки и опираются на них, как на трости, а ребята таскают палки, которые изображают ружья или мечи. Клара выбирала глухие пыльные тропинки, что вели мимо заколоченных амбаров и каркасных домов в неубранные поля, давно заросшие сорной травой. Она старалась не подходить близко к реке, потому что здесь всегда гуляло много народу, и никогда не проходила мимо тинтернской гостиницы, где снимали комнаты или просто проводили свободное время рабочие с лесопилки. И однажды она увидела у дороги машину Ревира; поодаль стоял новехонький домик – может быть, это построили новую контору при складе лесоматериалов? Казалось, домик только вчера выстроен из свежераспиленных досок. Сам склад был просторный и почти безлюдный. Лесопилка была поодаль, к ней подъезжали с другой стороны; там стоял шум и грохот, толклось много народу; Клара лесопилки побаивалась.
Шли последние дни августа. В воздухе ни ветерка. Клара привыкла, что лоб, шею, все тело покрывает испарина, но все равно было неприятно: сама себе кажешься нечистой. Лаури терпеть не мог всякую грязь. И Клара тыльной стороной ладони отерла лоб, остановилась на краю дороги и стала ждать. Если смотреть прямо перед собой, видны высокие уродливые дома Тинтерна, в одном из них она живет вот уже третий год. С тыла дома на вид какие-то странные, ненастоящие. Всюду на задворках натянуты веревки, болтается развешенное после стирки белье. Из-за угла, с Главной улицы, выехали на велосипедах две девчонки и катят сюда, прямо на Клару. Им лет по двенадцать, по тринадцать, живут они где-то на другом конце города, в одинаковых беленьких и чистеньких каркасных домиках; такие дома покупают те, кто, проработав лет двадцать на лесопилке либо на гипсовом карьере, ухитрился отложить довольно денег – ведь у этих людей работа постоянная, они не чета Кларе и ее родным. Теперь она все чаще это чувствует. Прежде, когда рядом был Лаури, куда бы он в мыслях ни уносился, она ничего такого не замечала. Видно, жила как в тумане. А вот теперь она все замечает, глаза сами собой щурятся и сверлят каждого встречного, словно меряют силу врага. Девчонки чему-то визгливо смеялись, а подъехали поближе – и замолчали. Клара смотрела на них в упор – лица у обеих разгоряченные и покрыты дорожной пылью, а в глазах и улыбках прячется веселое любопытство: что это за странная Клара, у которой такие светлые волосы, которую все знают, и все про нее говорят, что у нее нет никого родных и она живет одна в какой-то конуре…
Первая девочка нажала на педали и, не говоря ни слова, промчалась мимо, за ней вторая. И едва миновали Клару, опять засмеялись. Клара смотрела им вслед – у второй велосипед был мужской, старый и помятый… Интересно знать, что они про нее говорили? Она вовсе на них не в обиде. Что ей до этих девчонок? Она провожала их взглядом и думала – почему у нее никогда не было велосипеда? Почему не научилась вертеть ногами педали – размеренно, сильно, вон какие от этого становятся крепкие икры, даже у тощих девчонок. Синие джинсы на обеих бесформенные, выгоревшие, обе так уверенно мчатся вперед, будто и не глядят на камни и рытвины, не замечают толчков. Петляют, сворачивают то вправо, то влево, перекликаются, но отъехали уже далеко, и слов не разобрать. В светлой мягкой пыли остался неясный отпечаток шин – смутный узор, понятный одной только Кларе. Она смотрела им вслед. Какая она уже старая, как далеко ушла от этих девчонок, а ведь ей так и не пришлось вечерами, до ужина, кататься с подружкой на велосипеде по тихим дорожкам… тут послышались мужские голоса, и она оглянулась на контору, в дверях стояли Ревир и еще двое, он отступил от них на шаг-другой – видно, собрался уходить.