– Стерва, – говорит Клара. – Чертова стерва, и смотреть на меня не желает!
Она распахивает дверцу и садится рядом с Кречетом. Она такая свежая и такая сердитая, что в машине сразу воздух становится другой. Когда они втроем садятся впереди, она всегда толкает Кречета, как бы он ни съежился заранее, чтоб оставить ей побольше места. Вот и сейчас она, усаживаясь, его толкнула. Ревир стоит рядом и придерживает дверцу, как будто он сам ее открыл, потом осторожно закрывает.
За спиной Кречета кто-то из ребят коротко фыркнул – если это и смех, так невеселый.
Клара обернулась. Губы ее приоткрылись. Когда она вот так впрямую смотрит на людей, которые ее ненавидят, и словно не понимает, что можно встретить в их взгляде, Кречет всегда за нее пугается и сам не знает, какая ему чудится опасность. От ее платья пахнет пудрой и еще чем-то, душисто, нежно, и в машине уже не так разит кожей. Волосы Клары старательно расчесаны, свернуты высоко на макушке хитрым и сложным узлом. На ней голубая шляпа с мягкими полями, они так славно, свободно изогнуты вокруг ее лица, не то что шляпа на жене Джуда!
Но все это ей не защита… Она говорит голосом, какого никто не ждал:
– Все приготовились? Дорога трудная.
– Я, наверно, засну, – говорит Кларк. – Терпеть не могу ездить, когда не сам правлю.
– Если хочешь вести машину…
– Нет-нет, ничего, – поспешно говорит Кларк. Ревир уже обошел машину, сейчас откроет дверцу. – Вы папе не говорите.
Ревир сел за руль, и они поехали. Машину трясет, и Кречет понимает: Ревир вовсе не спешит куда-то приехать, а просто ему непременно надо двигаться побыстрей. Клара закуривает сигарету. Кречет уперся ногами в выступ посреди пола, приготовился смотреть по сторонам. Даже хорошо знакомые фруктовые сады по обе стороны дороги выглядят по-другому, когда едешь на похороны.
Немного погодя солнце скрылось за тучами. Клара откинулась на спинку сиденья, курит, молчит, шляпу сняла, положила на колени, закинула ногу на ногу. Белые перчатки она тоже сняла, и одна уже валяется на полу. Сидит и курит, руки уронила на колени. И вдруг говорит:
– Сколько я бывала на похоронах, хуже всего было, когда умерла одна девушка, подружка моя. Ее убили. Вышло так, будто она открыла окно и в машину влетела какая-то гадость.
Чуть погодя Роберт сказал несмело:
– Тут на шоссе несколько лет назад убили человека.
Я помню.
– Помнишь? – с сомнением переспрашивает Джонатан. – А как его убили?
– Застрелили из дробовика.
– Ты этого не помнишь.
– Нет, помню.
Замолчали. Ревир ровно, уверенно вел машину. Хмурый день будто придавил всех неслышной тяжестью; Клара часто зевала. У Кречета внутри волнение свернулось в тугой клубок и только ждет, как бы вырваться на свободу. Сидеть тесно от бедра Клары, но отодвинуться нельзя, потому что рядом Ревир. Отец. Неохота до него дотрагиваться, даже прикосновение Клары тягостно – она словно пригвоздила его к месту. Неизвестно, что ждет в городе, но наверняка там случится что-то странное, удивительное.
– Не хотел бы я, чтоб в меня выпалили из дробовика, – протянул Кларк. – После этого, наверно, человека и узнать нельзя.
– Ни к чему говорить про такие ужасы, – оборвала Клара.
Отъехали уже далеко от дома. Поля вокруг пошли незнакомые. Узкую дорогу черной цепочкой разделяют полоски гудрона – летом они плавятся от жары, а сейчас на вид жесткие, твердые. И тускло блестят в сером, пасмурном свете, словно кожаные. Шоссе старое, разбитое, все в колеях и выбоинах, рыжеватая глина по обочинам изрезана маленькими угластыми овражками, они сбегают в глубокую канаву, а в ней застоялась дождевая вода; как подумаешь, что будет, если машину занесет вбок… просто в дрожь бросает. Иногда в стороне виднеется какая-нибудь лачуга, заброшенная бензоколонка или ферма, кукурузное поле, за лето выжженное солнцем, совсем мертвое, иссохшее, выгоревшее добела. Кажется, что стебли – не стебли, а свернутая в трубку бумага. В один заброшенный дом, видно, вселились какие-то новые хозяева: на покосившемся крыльце вывешен тюфяк, во дворе стоит машина, какой только на свалке и место. К стене прислонился ржавый-прержавый бак для воды.
– Ну и помойка! – фыркнул Джонатан.
А Кречету вспомнился дом, где жили они с Кларой, только там было лучше. И их дом стоял дальше от дороги. А тут совсем рядом тлеет куча мусора, несет тошнотворной, едкой вонью.
– Кто тут живет? – шепотом спросил он Клару.
– А я почем знаю?
Ехали все время под гору. А минутами Кречет чувствовал: вроде и по ровной дороге машина идет, и все-таки внутри, в животе, что-то дрожит. Все равно падаешь, медленно падаешь с гор, которые остаются позади. Если оглянуться, горный хребет уже чуть виден сквозь туман и кажется призрачным, ненастоящим, а впереди как будто и вовсе ничего нет. Одно шоссе переходит в другое, пошире, но все одинаково расчерчены вдоль прерывистой полосой гудрона посередине и каждые восемь или десять футов – полосками поперек.
Подъезжали к какому-то городку, на заляпанном грязью дорожном знаке стояло: скорость не выше 25 миль в час. Ревир скорость не сбавил. И Кречет почувствовал: мальчишки позади него довольны отцом. В городке и машин-то нет, только у обочины стоят две или три до того старые и мятые жестянки, точно их взяли с автомобильного кладбища. Возле одной лачуги в грязи играет маленький мальчонка. У старого гаража стоят несколько мужчин, провожают машину Ревира глазами. Темные лица будто каменные, не поймешь, что за люди. На поле рядом с гаражом громоздится вперемешку самый разный хлам – старые ржавые автомобили, пружинные матрасы, бочки, обломки стекла. Ясно, тут раньше стоял дом и развалился или сгорел. Остались только серые камни на месте фундамента. Грязная немощеная дорожка отбегает от шоссе к одинаковым четырем домам, все они стоят на цементных подпорках, как на курьих ножках, стены обшиты асбестовыми панелями, купленными в одном и том же магазине.
– Этот город называется Элфред, – сказал Кларк.
Внезапно городишко остался позади. Дорога свернула в сторону, круто пошла под гору, и об Элфреде забыли. По склону горы кое-где лепились жалкие лачуги, и Кречет диву давался, как они еще держатся: вокруг валяется всякий хлам, деревянные стены совсем гнилые, черные, кровля давным-давно провалилась. И все это серое, черное, заброшенное. Позади, на косогорах, листья орешника и тополей начинают увядать; дома уже недели три как все пожелтело. А здесь листья не стали по-осеннему яркими, только повисли устало, будто обессилели и слиняли под дождем.
Впереди открылась долина. Миновали еще несколько перекрестков, и шоссе стало широкое, на четыре ряда, покрыто каким-то новым светлым бетоном – он уже потрескался, но не такой разбитый, как на прежних дорогах. Ревир прибавил скорости. Движение здесь куда больше – и пикапы, и легковушки, есть и новенькие, быстроходные, как у Ревира. Кречет весь выпрямился, чтоб видеть такие машины еще издали – интересно, кто это едет и куда? Он старался разглядеть номерные знаки. Встречные машины свистящим вихрем проносились мимо.