Лицо у Ника горит, несмотря на влажный ветер, и он еле удерживается, чтобы не схватить Изабеллу за плечо и не встряхнуть как следует. Идиотка, дуреха, полезла вниз без его помощи… она же может покалечиться, может погибнуть…

— А, чтоб вас, давайте сюда руку, — говорит Ник. — И какого черта вы так вырядились… слишком вы легко одеты: это вам не Вашингтон, это Мэн… пошли же.

— Извините, — бормочет Изабелла. — Почему вы так рассердились?

Когда они, давным-давно, отправлялись в свою приятную прогулку, было лето, а сейчас уже не лето: в воздухе чувствуется дыхание осени, даже зимы, а ветер — злой и сильный.

Дождь шквалом — словно из ведра — обрушивается на них, хлеща с яростью чуть ли не урагана.

— О Господи! — вырывается у Ника.

Длинные мокрые волосы лезут Изабелле в глаза. Ник стоит рядом с ней, чтобы она не упала. Оба тяжело дышат, оба промокли насквозь, однако и скала, и пляж, и исхлестанный штормом океан вдруг кажутся им почему-то красивыми.

— Что ж, — говорит Изабелла, справившись с дыханием, — похоже, я совершила свою первую ошибку.

«Я»

Гул голосов. Нестройный, но миролюбивый. Мистер Мартене, миссис Мартене, еще какие-то люди, с которыми его познакомили, но чьих имен он не может припомнить, — все очень стараются помочь ему… в его смущении, его молчании.

Дождь хлещет по окнам, стучит по крыше. Но петарды все равно трещат — дети что, запускают их в задней части дома?

Такое впечатление, что Мори вовсе и не ждет возвращения Изабеллы и Ника. Он улыбается и держится так мило, хотя глубоко внутри у него все застыло, даже участвует в болтовне, какой занимаются люди на отдыхе, чужие друг другу люди.

— Да, я думаю, вы правы. Да, совершенно верно.

— Нет, благодарю вас… этого достаточно.

— Да. Безусловно.

— Да.

Как же просто лицедействовать в мире, в мире зримом. Улыбаешься, киваешь, что-то бормочешь в знак согласия или вежливо выражаешь несогласие, время от времени роняешь несколько слов, стараясь не заикаться, — это уже победа.

Миссис Мартене то и дело поглядывает на дверь, ненароком подходит к окну, говорит зачем-то:

— Они, наверное, пережидают бурю. Бедняжка Изабелла! Ей никогда больше не захочется приехать к нам.

Мори не поглядывает на дверь, не стоит у окна; он сидит на плетеном диванчике рядом со словоохотливым мистером Мартенсом, который, обливаясь потом, обсуждает — «дебатирует» — достоинства Верховного суда под председательством Уоррена. У сребровласого джентльмена, живущего дальше по берегу, есть свое мнение («Девять членов Верховного суда надо отстранять от должности»); у живой кудрявой дамы неопределенного возраста, которую представили Мори как «актрису», есть свое мнение («Конгресс протащит поправки к конституции, чтобы восстановить Комиссию по антиамериканской деятельности, можете не сомневаться»); у самого мистера Мартенса есть на этот счет совершенно возмутительное, с точки зрения Мори, мнение: «Решение по делу Брауна не могло быть иным, и оно потребовало немалого мужества со стороны суда».

— Мужества? — восклицает актриса. — Но речь же идет об их жизни…

Мори, конечно, тоже должен высказаться — как представитель своего поколения (которое «смотрит на вещи иначе») и как молодой адвокат, занимающийся гражданскими правами. Он говорит откровенно и спокойно, без всякой надежды убедить своих слушателей, за его словами, из самой их сердцевины, течет, как чернила, тишина, и он думает, сумеет ли когда-либо в жизни кому-то что-то внушить.

Но вечно он все преувеличивает — просто его невеста и его ближайший друг пережидают бурю. Сверкнула молния, грянул гром, за ним другой раскат, более глухой, пугающий, точно с горы полетели камни, — режущий по нервам и отвлекающий.

— Бедная девочка, — говорит миссис Мартене, — это все Ник виноват — зачем он потащил ее на прогулку. И конечно, не мог не повести к этой своей скале. К старому маяку…

«Пережидают бурю». Звучит вполне правдоподобно.

Четыре тридцать, без двадцати пяти пять…

Пасмурный день, воздух какой-то призрачно-зеленоватый, небо придавило землю, духота. Мори обнаруживает, что ему трудно дышать. Да и колено, поврежденное много лет тому назад во время несчастного случая на каноэ, начало ныть, как частенько бывает в сырую погоду.

Изабелла де Бенавенте на завтраке в загородном клубе, уткнувшись головой в плечо своего спутника, сотрясается от смеха. Птица с красивым оперением, думает Мори, — существо, которым любуйся на расстоянии и считай, что тебе повезло. Потом снова встреча на балу дебютанток в «Шорэме», куда Мори поехал со страшной неохотой (по настоянию родителей — отец настаивал не меньше, чем мать): Изабелла в длинном шелковом платье — розовые цветы по зеленому полю — с большим вырезом, приоткрывающим пышную грудь, густые светлые волосы уложены в высокую прическу, прелестные руки оживленно жестикулируют в такт речи. Слегка под хмельком. Очаровательно «навеселе», как принято говорить. Танцует с молодыми людьми, которых Мори знает хорошо или едва знает и в общем-то не любит, хотя они вполне любезны с ним: ведь он же Хэллек… улыбается своей заученной ослепительной улыбкой молодому человеку, оказавшемуся между ней и ее спутником… поворачивает голову в своей особой манере, говорит, и улыбается, и смеется в своей особой манере… Изабелла, которую Мори нахально разглядывает, не понимая, что это нахально. (Изабеллу де Бенавенте Мори ведь едва знал. И хотя занятия ее отца не вполне ясны: финансист, «филантроп», кажется, имеет какое-то отношение к займам для заграницы, — он достаточно хорошо известен в светских кругах города.) Мори по уши влюбился в нее на шумной вечеринке в роскошном чеви-чейзском особняке, где она с двумя другими хорошенькими девушками танцевала в чулках на длинном обеденном столе, распевая «Снова настали счастливые дни», «Фрэнки и Джонни» и «Танцую в ритме» — прелестное глупенькое неотработанное шоу, которое девушки явно исполняли несколько лет назад в Хэйзской школе. Бесперспективность любви к такой девушке преисполнила Мори какой-то веселой бесшабашности — даже его заикание отдавало самоуверенностью.

Мори вспоминает Витгенштейна, которого уже многие годы не перечитывал — не было времени: «я» — незримо, возможно, оно и не существует; в мире есть предметы — цвета, формы и субстанции, — но нет ничего, свидетельствующего о наличии «я».

(Это правда? Укладывается в сознании такая мысль? Мори Хэллек кажется самому себя вершиной мироздания… а не частью его.)

Во рту сухо, он дышит с трудом, стекла очков затуманиваются. А Изабелла смеясь тычется головой в плечо Нику — кольца сверкают на ее пальцах, что-то отклоняющих. На ней белые шелковые шаровары, пузырящиеся у щиколоток, и парчовая японская блуза или жакет с подложенными плечами. Почему она смеется, что отклоняет? В горле Мори бьется пульс. Он не в силах глотнуть — в гортани словно застрял песок.