— Надеюсь, ничего серьезного? — спросил полицейский.
Сделав шаг, я оставил за собой круглое поле потоптанных цветов. Кто-то из банковских служащих стоял неподалеку, улыбался.
— Все в порядке, лейтенант! Все в порядке, так, небольшая неприятность. Ну как, нашел, что потерял, сынок?
Я кивнул и поплелся прочь. Не верилось, что они могут меня вот так отпустить… но нет, все-таки отпустили! И хотя многие опрятные жители поселка заметили грязь у меня на одежде и слезы, размазанные по чумазым щекам, никто, разумеется, мне и слова не сказал. При приближении к дому мало-помалу память об этом опустошительном порыве стала уходить… и вот я обнаружил, что пытаюсь открыть заднюю дверь дома, где мы жили, но только раньше, когда-то (нашего бывшего дома в Седар-Гроув, откуда мы уехали несколько лет тому назад), и эта незадача частично встряхнула меня вплоть до того момента, когда я добрался до нашего теперешнего дома, такого большого, независимого, элегантного, стоявшего в проезде Лабиринт и сулившего, казалось, так много всего.
Нады дома не было. Отца дома не было. Либби гладила внизу — я уловил запах паленой ткани. Я взбежал по лестнице наверх в свою комнату и вытянул из-под кровати грязную простыню, в которую была завернута моя винтовка.
Это был дробовик, каким стреляют оленей, и я все боялся, что только я за него возьмусь, как он выстрелит мне прямо в лицо. К стволу был прикреплен оптический прицел, и это-то и составляло в нем самое удивительное. Лежа на кровати, я целился в разные стороны, глядя при этом в телескопическую трубу. Винтовка была тяжеловата. Глядя на этот лакированный корпус из дешевого дерева, на этот тусклого вида ствол, невозможно было предположить, какая сила заключена в этой винтовке. И эта скрытая, неявная сила слегка пугала меня. Такая с виду тихая, безобидная вещь.
Подойдя к окну, я прикладывался глазом к оптическому прицелу. Все придвигалось ближе, но было как в тумане. Должно быть, я хватался за линзу потными пальцами. Водя дулом туда-сюда, я разглядывал привычные уголки проезда Лабиринт: вот миловидная, суетливая дама из дома по соседству, в белых туфлях на каблуках и в розовом костюме, обучает цветную служанку искусству поливания роз: изящной походкой дама перепархивает от куста к кусту, тычет пальцем, а служанка рядом осторожно брызгает на куст водой из садового шланга, затем они переходят к очередному кусту, к следующему. В этом зрелище было что-то эстетическое. Дальше, на противоположной стороне улицы орудовали рабочие из фирмы по уходу за газонами Седар-Гроув — «Зеленый ковер». Оптический прицел увеличивал недостаточно, я не мог разглядеть лица работавших. Они двигались передо мной, как в тумане, одновременно не слишком реальные, однако и не вовсе призрачные, и мне было приятно думать, что они не просто существуют, но и видны мне, шпионящему за ними. Служба по уходу за газонами «Зеленый ковер» состояла из дородного бригадира, который ничего не делал, а только покуривал, расхаживая из одного конца лужайки на другой, а также нескольких угрюмых и набыченных белых работников, суровый загар которых не свидетельствовал об их счастливой доле, патлатых, в промокших от пота робах. Любезно общавшийся с домохозяйками бригадир своих подчиненных и словом не удостаивал. Было заметно, как сильно они ненавидят друг друга. Меня приковывала к себе тупая, гладкая, одутловатая физиономия бригадира. Подумалось, стоит мне нажать курок, как он тотчас рухнет, но это было бы жестоко, притом я никому не хотел причинять никакой боли. Разумеется, я никого убивать не собирался; так, по крайней мере, мне казалось в тот день. Я сидел и смотрел, как медленно тянется мимо вереница грузовиков: развозят белье, цветы; этот — «Ремонт телевизоров», этот — «Вина и алкогольные напитки», а вот — «Сантехническое обслуживание», «Ремонт кондиционеров»…
А в самой глубине улицы служба капельного полива Седар-Гроув устанавливала кому-то систему. Такие грузовички ежедневно, с утра до вечера, останавливались перед фасадами здешних домов. Но та бригада оказалась слишком далеко от меня. Их я видел нечетко, и, возможно, нажми я на курок, ничего бы и не произошло. Я и по сей день не большой специалист по стрельбе. Быстро ли летит пуля? Надо ли целиться выше цели, насколько выше? Прилагавшаяся к моему ружью инструкция просветила меня мало. Я поднял ружье дулом кверху и тупо уставился прямо перед собой, в никуда. Мне казалось невероятным, что я вообще могу во что-то попасть, какое бы оружие у меня в руках не оказалось. И если я когда-нибудь осмелюсь нажать курок, разве не выстрелит мое ружье мне же самому в голову?
В ту ночь я слышал, как они ссорились, но я уже был не тот, прежний мальчик, потому что теперь я уже не стал красться из своей спальни, чтобы подслушать. Подслушивать мне было незачем. Подобно тому, как оптический прицел приблизил все к моим глазам, так странное мое нынешнее умиротворение убеждало меня, что я все уже слышал, что мне незачем слушать это вновь. Чем особенным могли они меня удивить? Когда я был маленький, мне требовалось ловить каждое их гадкое слово, а если удавалось, то и увидеть искаженное ненавистью лицо Нады и искаженное злобой лицо Отца, но теперь, когда мне уже одиннадцать, мне не хотелось больше ни видеть, ни слышать всего этого. Я это понял.
В те дни игра в придумки меня тоже не прельщала. Эта игра в придумки помогала, если я настолько глубоко погружался в свою отключку, что мне уже становилось страшно, что я умру. Вот тогда я и ухватывался за какое-нибудь полузабытое, ничтожное воспоминание, — думал про какой-то ботинок, про какое-то кольцо Нады, про какие-то нотные листы на рояле (например, на каком именно произведении они раскрыты). Но когда Нада с Отцом ругались, игра в придумки не годилась, потому что в такие минуты бодрствовать мне не хотелось. Уж лучше было не просыпаться. Лучше не слышать жуткий, пронзительный голос Нады, который не отражал ни обиды, ни страха, а просто ее внутреннюю злость, и лучше не слышать мычание Отца, потому что в конце концов они оба отправятся спать, разойдясь по своим постелям, и уснут, тогда как мне предстоит лежать не смыкая глаз.
На следующее утро, спустившись вниз, я обнаружил, что Нада уже поднялась: в воздушном летнем платье желтого цвета она сидела за обеденным столом, вытянув босые ноги. Это воспоминание отдает в моей памяти экзотикой — попугаи, какаду, огромные распускающиеся тропические цветы, — и все из-за рисунка на зеленых, блестящих, с четким тиснением обоев на стенах в столовой, и из-за роскошного солнечного платья Нады, и из-за персиков и бананов, которые она ела. Перед ней лежало несколько узеньких и длинных листочков бумаги, которые она робко перебирала нервными пальцами.
— Привет, родной! Ну что, в школу пора?
В тот день у Либби был выходной, и в такие дни Нада иногда улыбалась мне с приятельски заговорщическим видом, однако в то утро взгляд ее был рассеян. Я спросил, что это за листы лежат перед ней, а она ответила: так, ничего особенного.
— Это что, рассказ? — спросил я.
— А, пустяки! Надеюсь, ты сегодня не опоздаешь в школу, а?