Когда мне исполнилось одиннадцать, отец первый раз взял меня с собой на охоту, пострелять серых сорокопутов. Именно отцу я обязан своим уважением к огнестрельному оружию и зародившейся с того дня дерзкой мечтой — стать Снайпером.

Серый сорокопут — такое прозвище могли бы дать моему отцу ястребы, соколы, калифорнийские кондоры (почти исчезнувший теперь вид) и беркуты (та же самая история), которых мы подстреливали прямо в небе. Особенно презирал отец питавшихся падалью птиц (а вовсе не хищников, которые активно угрожали нашей домашней птице и молоденьким ягнятам), а среди них — грифов-индеек, считал их нечистыми и безобразными тварями, просто не имевшими права на существование. Презирал он и всех прочих бесполезных птичек, которых мы сшибали дробью прямо с деревьев и изгородей, где они рассаживались рядком, напоминая издали старые потрепанные зонтики. Отец был не слишком здоровым человеком, потерял в результате ранения на войне левый глаз и еще (по его выражению) целых «пятьдесят ярдов» толстой кишки; и испытывал бешеный гнев при виде всех этих мерзких пожирателей падали, бросающихся на нашу птицу с небес, точно летучие дьяволы.

Ну и ворон, конечно, тоже. Порой над головой, злобно и настырно каркая, пролетали тысячи ворон, затеняя собою солнце.

Да на всем свете просто пуль не хватит уничтожить все эти цели, заслуживающие уничтожения, — таково было еще одно из твердых убеждений отца. И все эти убеждения я унаследовал от отца, и еще — его гордость патриота.

В те годы мы жили на то, что осталось от нашего ранчо, где прежде выращивали овец. Пятьдесят акров поросшей кустарником земли в долине Сан-Хоакин, примерно на полпути между Салинасом к западу и Бейкерсфилдом к югу.

Жили втроем — отец, его старший брат, тоже искалеченный во время войны, только в другой, еще Первой мировой, и я.

А все остальные нас бросили. И мы никогда о них не говорили.

Разъезжали в «форде»-пикапе целыми часами. Иногда — верхом на лошадях. Отец подарил мне свое ружье, «ремингтон» 22-го калибра, научил меня заряжать его, а потом — стрелять, где — нибудь в тихом безопасном месте и часто повторял, что самое главное при этом не спешить. Довольно долго я, еще мальчишкой, практиковался в стрельбе по неподвижным мишеням. Живая, а тем более двигающаяся мишень — совсем другое дело, говорил отец. Прицелься как можно тщательнее, прежде чем нажать на курок; помни, что мишень, в которую ты промахнулся, может ответить выстрелом в тебя и ничуть не пожалеет при этом.

Эту мудрость отца я до сих пор лелею в своем сердце.

Кое-кто считает, что как Снайпер я сверхосторожен. Лично я считаю, что, когда имеешь дело с мишенью, второго шанса у тебя может и не быть.

Наша домашняя птица, цыплята и цесарки, а также молочные ягнята служили постоянной мишенью для серых сорокопутов. Другими опасными хищниками были койоты и бродячие собаки (чуть реже — пумы), но хуже всех были именно серые сорокопуты — из-за своей высокой численности и молниеносности, с которой они нападали. Однако следовало признать — все эти птицы были очень красивые. Ястребы-краснохвосты, и ястребы-тетеревятники, и беркуты. Они плыли, парили в воздухе, а потом резко ныряли вниз, настигали свою добычу, словно пуля, выпущенная из ружья. Хватали маленьких тварей острыми когтями и уносили ввысь еще живыми. А несчастные так жалобно пищали и боролись, но напрасно.

На других нападали и калечили во время сна. Или когда они паслись на лугу. Овцы жалобно блеяли. Я сам видел на траве скелеты. Глаза выклеваны, внутренности растерзаны и раскиданы по земле, будто блестящие скользкие ленты. Верный признак — роящееся над ними облако мух.

Стрелять! Стрелять эту мразь! Отец отдавал команду, и оба мы стреляли, одновременно.

Все знакомые хвалили меня за стрельбу. Очень неплохо, особенно для такого возраста. Стали называть меня Снайпером, а еще иногда — Маленьким Солдатом.

Беркут и калифорнийский кондор теперь стали редкостью, но в детстве мне удалось повидать и пристрелить довольно много этих птиц, а потом мы вывешивали их трупы в знак устрашения и назидания другим! Теперь будете знать! Теперь вы ничто, просто мясо да перья! Однако само созерцание этих сильных и красивых птиц в полете просто завораживало, это следует признать. Сбить беркута одним выстрелом, говорил отец, это задача достойная настоящего мужчины. Сбить и увидеть вблизи его золотистые перья на шее. (И поныне постоянно ношу с собой в память о детстве золотистое шестидюймовое перо, в, нагрудном кармане, рядом с сердцем.) Кондор — еще более крупная птица, оперение на крыльях черное. (Как-то раз мы измерили одного, здоровенный, целых десять футов в длину.) А под крыльями оперение белое, и кажется, что у него там растут запасные крылья.

А как кричат эти огромные птицы! Плавно описывают в воздухе широкие круги, слегка раскачиваясь при этом из стороны в сторону. А стоит им обнаружить добычу, как тут же дают сигнал своим, и странно смотреть, как целая их стая сразу слетается неведомо откуда.

Из всех серых сорокопутов я, будучи мальчишкой, больше всего настрелял ястребов-тетеревятников. Наверное, потому, что их было особенно много, и когда в нашей округе численность их уменьшилась, я начал отправляться на поиски этих птиц, заходя все дальше и дальше от дома, описывал все более широкие круги, обходя окрестности. Постепенно пешие прогулки прекратились, я стал ездить верхом. Позже, став уже достаточно взрослым, чтобы получить водительские права, кстати, и цены на бензин были тогда пустяковые, я стал ездить на машине.

Ястреб-тетеревятник весь серый, с голубоватым отливом, и перышки у него легонькие, прямо воздушные, а потому, кружа в небе, он то исчезает, то вдруг появляется снова, а потом опять исчезает неведомо куда. я всегда страшно возбуждался, зная, что мне предстоит стрелять по мишени не только движущейся, но и практически невидимой; и делал это чисто инстинктивно, иногда, конечно, мазал (признаю), но по большей части пуля моя все же достигала цели. Поражала плывущую в небе птицу-невидимку, словно я держал ее, как змея на ниточке, имел над нею такую власть, о которой ястреб-тетеревятник и не подозревал. Мог сдернуть его на землю в любую секунду.

Вот птица валяется на земле, и ее красивые перышки окровавлены, а глаза открыты и смотрят в пустоту. Как будто никогда и живой не была.

Теперь ты знаешь, серый сорокопут, — спокойно говорю я каждой из них.