Дорогая… Но что случилось? Я люблю тебя.
Я не знаю. Я так хочу, чтоб Шери жила! Не хочу, чтоб Шери умирала!
Сердце его разрывалось от любви к ней. Господи, какой же она еще ребенок! Целиком зависит от него, как некогда, много лет назад, зависели его родные дети. Нет, даже больше, потому что у его детей была Эстер. А Эстер всегда была им ближе.
Они подолгу лежали в постели, в ее мотеле — шторы на окнах постоянно опущены, защищают от слепящего света пустыни. Лежали, перешептывались, целовались и занимались любовью, и утешали друг друга, как могли. Ибо и его душа тоже нуждалась в утешении, и он тоже боялся окружавшего их жестокого мира. В такой полудреме они могли пребывать часами. Им казалось (а может, то вовсе не было плодом воображения), что они могут входить в сны друг друга, что равносильно вхождению в душу. Держи меня, вот так, еще крепче. Люби меня. Не позволяй мне уйти.
А вокруг — пустыня, сюрреалистический пейзаж, красные горы, гребни и впадины, как кратеры на Луне. Или ночное небо — безмерное и угнетающее и в то же время возвышающее этим своим величием и безмерностью. Словом, все в точности так, как и описывала Блондинка Актриса.
Мне кажется, я смогу излечиться, если ты будешь со мной, здесь. Если мы поженимся. О, ну когда же мы наконец поженимся! Все время боюсь: что-то случится и помешает нам.
Он обнимал ее за талию, он говорил с ней о ночном небе. Говорил все, что только приходило в голову. Рассказывал о некоей параллельной Вселенной, где они уже женаты и у них дюжина детей. Она смеялась. Он целовал ее веки. Целовал груди. Подносил к губам ее руку и медленно целовал каждый пальчик. Рассказывал все, что знал о созвездии Близнецов, — она сказала ему, что по знаку Близнец. На самом деле это двойняшки, они не враждуют, но любят друг друга, очень преданны, очень привязаны друг к другу. И это навеки, навсегда, даже после смерти.
И все заметили, что буквально через день после приезда Драматурга Блондинка Актриса начала оживать. И Драматург, и без того уже бывший героем в глазах некоторых, превратился во всеобщего любимца и героя. Казалось, Блондинке Актрисе сделали переливание крови. Но при этом Драматург вовсе не казался ослабевшим или истощенным. Напротив — он был необычайно бодр и оживлен. Просто чудо какое-то!
Они так любили друг друга, эти двое. Достаточно было увидеть их вместе… увидеть, как она опирается о его руку, как смотрит на него снизу вверх. И как он смотрит на нее.
В чем же состоял секрет Драматурга? Да просто он понимал Блондинку Актрису, как ни один другой мужчина на свете. Да, он держал ее в объятиях и утешал; да, он нянчился с ней, как и другие мужчины. Но он также искренне и откровенно говорил с ней обо всем. И это ей нравилось! Строго говорил, что ей следует стать реалисткой. Стать настоящим профессионалом. Ведь она — одна из самых высокооплачиваемых женщин-исполнительниц во всем мире, и ее наняли делать работу. Так при чем тут разные эмоции? При чем тут всякие ненужные сомнения?
— Ты уже взрослая и ответственная женщина, Норма, и должна отвечать за свои поступки.
В ответ она молча целовала его в губы.
О да. Он был прав.
Иногда ей хотелось, чтобы он схватил ее за руку и встряхнул — сильно-сильно. Как делал Бывший Спортсмен, чтобы разбудить.
Далее Драматург переходил к самой сути вопроса. Он начал свою писательскую карьеру с создания монологов, и монолог стал для него наиболее естественной формой речи и самовыражения. Разве не он предупреждал ее о том, что не стоит слишком увлекаться теорией?
— Я всегда верил, дорогая, что ты прирожденная актриса. Актриса, что называется, от Бога. И все эти интеллектуальные выверты тебя только испортят. В Нью-Йорке ты так много занималась, что уже через несколько недель буквально изнурила себя. А это признак любительщины. Это фанатизм.
Некоторые считают это признаком таланта, но лично я так не думаю. Мне кажется, гораздо лучше, если актер как бы балансирует на грани чего-то неизведанного, недоработанного, создавая тот или иной образ. Оставляет в нем частичку недосказанности. Этим секретом в полной мере обладал Джон Барримор. Ты же вроде бы дружишь с Брандо? Так вот, и Брандо тоже знает этот секрет, тоже использует этот прием в свой технике. Вплоть до того, что специально не вызубривает все свои реплики наизусть, а потому вынужден импровизировать, оставляя тем самым место своему персонажу. Чтобы тот сам проявил себя, понимаешь? Взять любого выдающегося театрального актера. Ведь он ни разу не исполнит свою роль одинаково. Он не просто произносит свои реплики, он говорит их так, словно сам слышит впервые. И Перлман должен был бы сказать тебе об этом, но ты же знаешь Макса: для него свет клином сошелся на этом показушном «методе» Станиславского.
Если честно, то все это граничит с полным бредом. Что, если вдруг колибри станет анализировать и осознавать, сколько взмахов делают ее крылья в секунду, почему и как она летит именно в ту, а не другую сторону? Да ведь тогда она просто летать не сможет! Если мы будем осознанно произносить каждое слово, разве не разучимся мы говорить? Забудь ты об этом Перлмане, забудь о Станиславском! Обо всей его бредовой теории! «Перерепетировать» свою роль — вот в чем состоит главная опасность для актера. Тогда он перегорает. Во время постановок моих пьес режиссеры иногда просто загоняли актеров; и перед премьерой бедняги совершенно выдыхались, теряли кураж, становились скучными и невыразительными. То же самое и с Перлманом. Многие восхваляют его за то, что будто бы на репетициях он заставляет актеров чуть ли не кровью харкать, а посмотришь, что там у них на полу, и увидишь — одно дерьмо!
Вот ты, дорогая, ты говоришь, будто изучила свою Шери вдоль и поперек. Как родную сестру. А может, это вовсе и не так уж хорошо. Вполне возможно даже, что ты заблуждаешься. Ты должна признать, что в чем-то Шери все равно остается для тебя загадкой. Помнишь, ты рассказывала мне о своем видении Магды? Ты рассказала мне тогда о ней куда больше, чем знал я, ее создатель. Так почему бы не дать Шери вздохнуть немножко свободнее? Довериться ей, позволить ей чем — то удивить тебя?.. Советую начать прямо завтра, на съемочной площадке.
И снова молча, с дрожью благодарности Блондинка Актриса приподнялась на цыпочки и поцеловала Драматурга в губы.
О да. Конечно! Слава тебе, Господи! Он был прав.
И вот наутро на съемочную площадку вышла Шери — болезненно-бледная платиновая блондинка в претенциозной и жалкой блузочке из черных кружев, плотно облегающей черной шелковой юбке с широким туго затянутым черным поясом, черных чулках в сеточку и черных же туфлях на шпильках. Грубо подведенные глаза, сексапильный, в красной помаде, детский ротик. Она вся дрожит, напряжена до предела. То была сама Мэрилин! Нет, то была Шери.
Мы смотрели на эту роскошную женщину, на то, как она нервно грызет ногти, совсем как какая-нибудь девчушка на занятиях по актерскому мастерству или же просто простодушная и недалекая девушка, чертовски хорошо знающая, что показала себя не с лучшей стороны и что ее сейчас выбранят за это.