Милли думает о Дэриане и Эстер… хотя это требует некоторых усилий. Младшего брата и сестру она любит, или любила бы, если бы могла почаще видеться с ними, если бы жизнь в Филадельфии… не отнимала у нее все время. Буквально на днях она получила от Дэриана нотную запись песни «Для голоса Милли, и только, и только», попробовала наиграть мелодию, но никакой мелодии, собственно, не было. Странная композиция: слишком много долгих пронзительных нот выше верхнего до, с ремарками типа: «бурно-элегически». Неужели Дэриан всерьез рассчитывал, что она будет это петь? Она еще не ответила на его последнее письмо, впрочем, не только на последнее, но надеялась, что он простит ее. Виновато спросила Абрахама Лихта, послал ли тот цветы, как собирался, по случаю дебюта Дэриана и не забыл ли заплатить за очередной семестр, на что Абрахам Лихт раздраженно ответил:
— Милли, я отец мальчика. И надеюсь, меня нельзя упрекнуть в том, что я не исполняю родительских обязанностей.
Да и на письма Эстер, еще менее интересные (если говорить по правде), чем послания Дэриана, Милли тоже отвечала не прилежно. Эстер пишет, и пишет, и пишет про Мюркирк так, словно это центр Вселенной, а не занюханная деревушка в медвежьем углу; ее письма написаны дрожащей от восторженного возбуждения рукой школьницы, в них все время упоминаются люди, чьи имена ничего не говорят Милли, — какие-то Дирфилды, Вудкоки, Эвинги, Маккеи… При последней встрече Эстер удивила Милли своим ростом: в свои двенадцать лет девочка оказалась выше, чем сама Милли в двадцать три (сейчас обе стали на год старше). В отличие от расчетливой, практичной Миллисент Эстер застенчива и в то же время говорлива; тоща и подвижна; неуклюжа и услужлива, и уж точно лишена того, что называют шармом. «Женщина, у которой нет шарма, должна обладать добрым сердцем», — сказал однажды по другому поводу Абрахам Лихт, но то же самое он мог бы сказать о собственной младшей дочери. У Эстер были волнистые темные жестковатые, как собачья шерсть, волосы; глаза умные, добрые, орехового цвета, и в общем — никакие; фигура мальчишечья — длинные ноги и узкие бедра. Милли была совершенно потрясена, услышав, что Эстер хочет, чтобы ей как можно скорее исполнилось восемнадцать лет, тогда она сможет вступить в Красный Крест и отправиться во Францию.
— О Господи, Эстер, это еще что за фантазии! — воскликнула Милли. — Ведь сам вид крови ужасен. К тому же мы даже в войну еще не вступили.
Эстер живо откликнулась:
— Да, но в Красном Кресте уже работает много американских девушек и женщин, не меньше, чем мужчин воюет в армии союзников. Неужели ты не понимаешь, что безвинным жертвам войны нужна наша помощь независимо от того, объявлена официально война или нет.
В этом, вынуждена была признать Милли, имелась своя логика; тем не менее при мысли о человеческих телах, не говоря уж о раненых телах, а тем более об умирающих, ей становилось плохо. Через церковь, продолжала Эстер, она познакомилась с женщиной, которая набирает добровольцев для детского отделения больницы Красного Креста во Франции; и с еще одной женщиной, та добровольно работает сестрой в лазарете Бове; и еще с одной, она выносит раненых и искалеченных прямо из-под огня. В Париже есть отряд Красного Креста при госпитале, где mutilés [30] , как их называют, делают лицевые протезы, в том числе по индивидуальным заказам (маски из металлических пластин толщиной с бумажный лист).
— Ты только представь себе, Милли, вот бы чем заниматься! — У Эстер даже глаза разгорелись. — А ведь такой работы полно.
— Не сомневаюсь, — заметила Милли.
Эстер уговаривала Милли похлопотать перед отцом, чтобы тот разрешил ей как можно быстрее поступить на курсы медсестер в Контракэуере, но Милли, хоть и пообещала, так с отцом и не поговорила. Ей дурно становилось при одной только мысли о… mutiles. Несчастные парни (и девушки?), которым придется до конца жизни ходить в металлических масках.
Абрахам Лихт отрывает Милли от воспоминаний, смягчая тон (биржевые новости отодвинуты в сторону вместе с огрызками жареного хлебца и остывшим беконом):
— Возвращаясь к твоему вопросу, Милли: я решил, что разумнее будет до времени Дэриану и Эстер ничего не говорить. Ну, про мачеху.
— Отец, а это… не слишком?
Насупленные брови. Абрахам Лихт резко поднимается из-за стола.
— То есть я хочу сказать… ты что, вообще не собираешься встречаться с ними в присутствии Эвы? Но ведь ты не бросишь их?
Абрахам Лихт по-прежнему хмурится, бросает на дочь сердитый взгляд: ну как, мол, можно быть такой несообразительной.
— А-а, понимаю, — в недоумении бормочет Милли. — Ты не хочешь, чтобы Эва про них знала. Одной падчерицы, Милли, вполне достаточно. Ясно.
— Вот именно, — говорит Абрахам Лихт, направляясь к двери, явно довольный тем, что Милли не подкачала, — вполне.
IX
Дух дышит где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа.
Осколки сна, отрывочные воспоминания о вчерашней грозовой ночи. Она снова дитя, под пятой у своей безумной, одержимой жаждой мщения матери. Снова дитя, зачатое в грехе. Несчастная, спасти которую может только Иисус.
Твоя мать была религиозной фанатичкой, говорит отец.
Никто, кроме отца, тебе не нужен, он спасет тебя. Нужны лишь разум, здравомыслие и четкий план будущего.
Стоя у большого окна в спальне апартаментов на шестом этаже «Риттенхаус армз» и глядя на заснеженную площадь — скрещивающиеся дорожки, фонтан в центре, большие вязы с голыми ветками, — она думает: Принеся столько боли женщине, которая была моей матерью, я заслужила то, чтобы терпеть боль ради самой боли.
И все же Миллисент страшно. Что ей делать после женитьбы отца на Эве Клемент-Стоддард? Самой выйти замуж? Но… за кого?
X
На шумном многолюдном приеме в Лонг-Вью, загородном поместье Маркуса Ван Хорна, Алберт Сент-Гоур отводит дочь в сторону и шепчет на ухо:
— Матильда, видишь вон ту женщину напротив? Она болтает с Роландом и его матерью. Ну, та, что в зеленом крепдешине, с рыжевато-каштановыми волосами. Да-да, та самая. Это жена сенатора Коллиса Свифта, нас только что познакомили, они с мужем из северной Виргинии, сейчас гостят у Ван Хорнов — да, для своего возраста довольно эффектная женщина. А теперь слушай меня, дорогая, — Сент-Гоур торопится, стискивает руку дочери, — я не прошу тебя знакомиться с ней, то есть в смысле формального представления, просто, как только эта дама отойдет от Роланда и миссис Шриксдейл (а это будет скоро: они оба большие зануды), встань где-нибудь поближе и, весело глядя мимо нее, как бы в дальний конец зала, сделай вид, что зовешь некую Арабеллу — не забудь только: смотреть надо мимо нее; ну и посмотри, как она отреагирует.
Сент-Гоур пристально, не сводя глаз, смотрит на вышеупомянутую даму; давно Матильда не видела своего уважаемого отца таким возбужденным на людях. Но прервать себя вопросом он не позволяет, нет времени.