С присущим ему острым пониманием человеческих слабостей Абрахам Лихт рано заметил безошибочные признаки обреченности на президентском челе; при всей своей энергии, жизнерадостности, покладистости, тот был действительно обречен. Быть может, Гардинг ощущал, что друзья предают его без зазрения совести, что не дожить ему до конца президентского срока и что после смерти его будут забрасывать грязью со всех сторон. (Даже Нэн, славная, милая глупышка Нэн, будет похваляться их связью перед всем миром и продаст в газеты свою «правдивую историю любви».) Временами Абрахаму Лихту казалось, что друзья Гардинга воруют с его молчаливого согласия; временами — что бедняга ничего не знает и не хочет знать.
«Может, сказать ему? — подумывал даже Абрахам, но со вздохом отбрасывал эту мысль: — А почему, собственно, я?»
Но Гардинг стремительно катился вниз, причем с таким удивленно-тоскливым и в то же время стоическим видом, что Абрахаму Лихту было даже жаль его.
Страсть президента к подпольному виски, сосискам и жареным цыплятам давала о себе знать: он постепенно раздувался, как пузырь. Уже не только патрицианские брови, но и мясистые щеки прикрывали глаза-щелочки. Некогда хорошо поставленный бархатный баритон срывался теперь даже при обращении к самым верным доброжелателям; микрофоны его раздражали. На публике он неприятно потел. Удача, которой он некогда простодушно похвалялся, отвернулась от него в покере и гольфе; если же он и выигрывал пари, то ставками в них оказывались либо ничтожные суммы, либо какие-нибудь жалкие украшения. (В один памятный вечер он проиграл знаменитый веджвудский сервиз, что привело в ярость Герцогиню, ибо сервиз, как она справедливо указала, являлся собственностью Белого дома и Гардинг не имел права ставить его на кон.) В мужской компании он грубо — но и грустно — шутил, что, дабы восстановить мужскую силу, ему пришлось пересадить «обезьяньи железы». Хоть несгибаемые враги никотина, по преимуществу женщины, начали критиковать его, он упорно жевал свой любимый табак, сплевывая где попало, что многим казалось оскорбительным. Однако на любые замечания Гардинг неизменно возражал в том смысле, что табак необходим ему для здоровья: без него он и дня не протянет!
Любимым анекдотом в околопрезидентских кругах стала история о том, как взбесилась Герцогиня, заметив, что муж на виду у всех совал в рот табачные пластинки, сидя на сцене в Принстонском университете, где ему, обливающемуся потом в мантии и шерстяной академической шапочке, с большой помпой на выпускной церемонии 1922 года присуждали степень почетного доктора наук; если иметь в виду скромные академические достижения и еще более скромные интеллектуальные способности Гардинга, честь и впрямь была незаурядная.
Несмотря на добродушный нрав Уоррена Гардинга, ему, как и всем президентам, угрожали — и те, кто действительно хотел бы покуситься на его жизнь, и просто сумасшедшие (которых в столице в 20-е годы развелось немало). Поэтому агенты безопасности, как в той детской игре, сопровождали его повсюду, даже в отель на свидания с Нэн (скромно ожидая в коридоре, на потеху тем, кто был в курсе дела) и на карнавал в южной части Пенсильвания-авеню (где президенту была выделена специальная ложа, отделявшая его от рядовых зрителей). Постепенно он начал находить отдохновение и удовольствие только в шумной компании своих подвыпивших друзей — которые, может, и не были истинными его друзьями.
Однажды вечером в Малом доме на Эйч-стрит, где Абрахам Лихт (после представления «Летучего голландца», который не переставал потрясать его своей трагической мощью) появился при полном параде, в высоком шелковом цилиндре, Гардинг в разговоре с ним между делом грустно заметил, что при вручении почетной степени доктора права в Принстоне было сказано, будто «он продолжает традицию Линкольна», но сам он этого как-то не ощущает.
Абрахам прикинулся удивленным и с любезной улыбкой ответил: если в Принстоне утверждают, что он продолжает традицию Линкольна и является одним из величайших лидеров нации, то, стало быть, так оно и есть — «ибо кому же это знать, как не принстонцам?». Гардинг наклонился, выплюнул в набитую окурками медную плевательницу очередную порцию жеваного табака и неуверенно произнес:
— Да, наверное, так. — После чего помолчал, пожевал, снова сплюнул и, повернувшись к Абрахаму Лихту как к вновь обретенному другу, с неожиданно открытой улыбкой заявил, что он проделал большой путь сюда из Блуминг-Гроув, штат Огайо, и обратно существует лишь одна дорога. — И вы знаете, что это за дорога, мистер Хайн, не так ли?
Внезапно Абрахама Лихта осенило. Он ведь — разновидность меня самого, только не обучен Игре. Подобно животному, предназначенному на заклание, он чует, что обречен. Впоследствии Абрахам пожалеет, что не ответил Уоррену Гардингу с той же братской откровенностью, но тогда, посреди всей этой суеты и приготовлений к покеру, ему оставалось лишь, поглаживая свою эспаньолку, притвориться удивленным и бодро произнести:
— Ну откуда же мне это знать, господин президент?
* * *
Одним из крайне немногих за годы его президентства поступков Гардинга, вызвавших противоречивую реакцию, было помилование политических заключенных, осужденных при Вудро Вильсоне в соответствии с законом об антиправительственной деятельности.
К тому времени в федеральных тюрьмах из седевших по этой статье оставалось в живых 23 заключенных, все — мужчины; среди них — знаменитый социалист Юджин Дебс и еще более знаменитый негритянский «революционер» принц Элиху, глава Всемирного союза борьбы за освобождение и улучшение жизни негров.
Кто из этих «врагов Америки» представляет большую опасность, консервативная пресса спорила давно. К удивлению всех своих сотрудников, президент Гардинг решил, что никто из них не враг, и велел немедленно освободить обоих.
Больше всех была возмущена Герцогиня.
— Мало тебе предателя-красного, не хватает еще предателя-черного! Уоррен, я категорически против! Я этого не допущу!
Они давно заключили молчаливое соглашение не касаться клеветнических слухов, будто у Гардинга есть «негроидные» предки; но в случае помилования негра его враги снова, только с еще большим энтузиазмом, могли запустить в дело эту утку.
Однако Гардинг уперся. Прессе он заявил, что ему непонятна ненависть предшественника к «политическим» противникам — ведь Соединенные Штаты согласно их священной конституции и благодаря особым связям со Вседержителем представляют собой единственное место на планете, где свобода гарантируется всем.
— Я помилую их, потому что так будет правильно. А это — единственный принцип, которым я руководствуюсь, — лаконично пояснил он.
Когда Дебса и Элиху доставили специально посланным автомобилем в Белый дом, чтобы сфотографировать с президентом в Овальном кабинете, Абрахам Лихт озаботился тем, чтобы попасть в узкий круг приглашенных; вид легендарного Дебса по-настоящему тронул его — это был высокий, исхудавший, явно не уверенный в себе человек; принц же Элиху, хотя вместо огненно-ярких одежд на нем был обыкновенный габардиновый костюм, а волосы, некогда густые и длинные, были теперь подстрижены коротким ежиком, действительно имел королевский вид. (Абрахам почувствовал, как сжалось у него сердце. На какой-то миг он даже испугался, что упадет в обморок. Как сильно изменился его Лайша! Его Маленький Моисей!)