— Вот так, Мелани! Нет, нет, милая, не так сильно. Смотри, вот так.
Розамунда, босая, стоит у кухонного стола, сжимая плечо маленькой Мелани сильной рукой, девчушка прижимается к бедру матери, мать и дочь поглощены игрой на «сосульках», которые смастерил для Мелани Дэриан (музыкальный инструмент его собственного изобретения: несколько полос серебряной бумаги, прикрепленных к серебряному кольцу диаметром примерно в четыре дюйма, стоит его встряхнуть — оно издает переливчатый, мелодичный звук). Розамунда словно не замечает, каким жадным, страстным… сияющим от счастья взглядом смотрит на них Дэриан, не подозревает (или подозревает? подозревает с недавних пор?), как волнуется его кровь, как распирает ему сердце и как в паху поднимается мощная волна.
Посмотри на меня. Я люблю тебя.
И не подумаю! Мы с Мелани сочиняем музыку.
Дэриан смеется, пожимает плечами и выходит из кухни. Оставляя их наедине с «сосульками». На пороге своей студии он останавливается и прислушивается к звонкой, журчащей музыкальной коде. Но чьей? И что она означает?
Во время одного из своих загадочных путешествий Абрахам Лихт приобретает подержанный телескоп, через который собирается, как он говорит, наблюдать за звездами.
Ибо когда-то давно, в другой жизни, он неплохо разбирался в астрономии: как определенные сочетания звезд, планет, спутников воздействуют на человеческую жизнь — и отдельных людей, и сообществ.
Со временем, когда дочь — единственная оставшаяся у него дочь — дорастет до понимания таких предметов, он научит ее премудрости небес. А она, своим чередом, передаст ее собственным детям.
Ибо теперь, когда Время столь стремительно ускоряет свой бег, внезапно выясняется, что так много еще надо познать и сделать.
Задача состоит в том, чтобы точно выверить расстановку небесных тел по состоянию на утро 3 сентября 1929 года, когда курс акций (и личные доходы Абрахама Лихта) достигли высшей точки. И тщательно изучить их расположение на 24 октября 1929 года, когда разразился Крах, как впоследствии назвали те драматические события.
И если для выполнения этой задачи его жизни не хватит, эстафету продолжит Мелани, плоть от плоти Абрахама, наследница его духа.
Проект великий, крупнейший вклад в экономическую теорию. Но не единственный.
Ибо в эти дни, и в эти ночи, Абрахам буквально фонтанирует идеями.
Между тем как его молодая жена беспокойно ворочается во сне в соседней комнате. Дверь, их разделяющая, заперта, потому что, как он попытался однажды объяснить Розамунде, все, что происходит в его комнате, — тайна. Сидя за тем, что некогда было его дорогим старинным столом-бюро с откидывающейся столешницей, Абрахам Лихт подсчитывает прибыль, которую может получить к 1935 году, если вложить 12 000 долларов в производство сидра («сухой закон» отменен, но на таких делах все равно можно еще сделать состояние, надо только держать доставку и реализацию в собственных руках, избавившись от мафии), и сравнивает ее с прибылью от прекрасного, но, увы, покинутого ранчо в Мэнитоуике. Ну и остается, конечно, «Формула Либкнехта», пожалуй, самое многообещающее предприятие, если не будет ставить палки в колеса государственная инспекция по пищевым продуктам и медикаментам (с бесконечно далеких времен молодости Абрахама Америка сильно изменилась, понапринимали всяких дурацких ограничительных законов, «стандартов», уложений!). Подсчитывает Абрахам и сумму, которую (с учетом трех процентов годовых) задолжали ему с 1 ноября 1929 года Уитни, Митчелл, Рокфеллер, Морган и компания; попутно он набрасывает письма, петиции, резюме, в которых предельно кратко и убедительно формулирует свои требования. Копии всего этого, наверное, имеет смысл послать Дж. Эдгару Гуверу. «Надеюсь, этот тип вспомнит меня. Подпишусь: „Абрахам Лихт, бывший Хайн“».
Контроль, контроль и еще раз контроль. Без контроля мы что дикие звери на воле.
Всю эту дождливую весну и изнурительно жаркое, влажное, с тучами комаров лето Абрахам Лихт ощущает близкое присутствие Катрины. Женщины, которую его земляки между собой называют его матерью, каковой она не является, но донимает его из могилы так, будто она на самом деле мать.
«Оставь меня в покое, женщина! Умоляю, оставь меня в покое».
Ему было неловко и тяжело привезти юную красавицу жену и годовалую дочь в такое место. Из аристократического особняка на Пятой авеню — в занюханную дыру на самом краю болота; то ли в церковь, то ли в жилой дом, где из зловонных водосточных труб проросли чертополох и лишайники, а внутри потолки, будто слезами, сочатся дождевыми каплями, и полы покосились так, словно снизу их местами выталкивают наверх либо дикие растения, либо приходящие время от времени в движение камни. «Клянусь, это временно, дорогая», — пообещал Абрахам Розамунде, но та, к его удивлению, лишь весело рассмеялась: «Да брось ты, Абрахам, разве не временна вся наша жизнь? Давай радоваться, пока можно». Как и в клинике «Паррис» Розамунда становится твердой и несгибаемой, когда ей особенно плохо.
Абрахам прерывает расчеты и прислушивается к каким-то визгливым звукам за окном; хлопанью чьих-то крыльев; замечает промелькнувшие красные блестящие глаза, острый клюв, чешуйчатые лапки, когти… Наверное, он заснул; Абрахам заставляет себя открыть глаза пошире, разминает затекшие ноги и, к сожалению, будит спящую рядом женщину; потому что, оказывается, он уже не за рабочим столом (или все еще за столом?), но в старой просторной никелированной кровати; одна из его жен (но которая?) вздрагивает. «Абрахам? Что с тобой? Дурной сон приснился?» В колыбели ворочается ребенок, скидывает с себя оделяло. Что это за ребенок? Его первенец Терстон? Маленький упрямец Харвуд? Или ангелочек Милли? А может… Дэриан? Эстер? Или последнее, самое младшее дитя, чьего имени ему так никто и не сказал? Да брось ты, Абрахам. Разве не временна вся наша жизнь? Будто ты сам этого не знаешь.
— Ну как я могу быть против, отец? Разумеется, нет. Немного физического труда, думаю, мне не помешает.
Дэриан, кормилец семейства Лихтов. В Мюркирке и окрестностях у него полно всяких занятий: он не только хормейстер лютеранской церкви, музыкальный репетитор дюжины бездарных подростков, он не только подменяет учителя в средней школе, но и трудится сезонным рабочим на консервной фабрике. А летом, по субботам и воскресеньям, — сборщиком фруктов. Тело Дэриана сделалось бронзовым от загара, светлые волосы местами вовсе выцвели на солнце, на добродушном лице — сияющие глаза. Этот долговязый, сухопарый малый — сын, некогда такой робкий и неуверенный, что Абрахам смотрел на него с долей раздражения и жалости.
Дэриан, Розамунда и маленькая Мелани весело смеются на кухне. Забавляются с каким-то из тех дурацких музыкальных инструментов, что напридумывал Дэриан. Абрахам врывается на кухню, и они замолкают, виновато поднимая на него глаза.
«Непривычное для меня положение. Я не приношу в дом денег».
Дэриан платит даже за бензин для «паккарда» Абрахама 1927 года выпуска, на котором, к счастью, тот выезжает в последнее время все реже и реже. В двигателе что-то опасно тарахтит, и он боится застрять где-нибудь на сельской дороге далеко от дома.