Он закричал и побежал, спотыкаясь и падая.

Он звал Терстона — «Терстон!», — пока не охрип.

Теперь его мучили еще и голод и такая жажда, что все болело во рту. Он удалялся от пасторского дома — от своего дома — уже несколько часов, дней, он никогда не сможет благополучно вернуться туда; отцу сообщат, что он заблудился на болоте, что он убежал, и отец скажет: Тогда он больше мне не сын… Облако москитов, как бы энергично он от них ни отбивался, облепило Элайшу, высасывая кровь из его лица и шеи, из неприкрытых рук. Чтобы избавиться от них, нужно было бежать, бежать, не останавливаясь, но он так обессилел, что не мог бежать, и был так голоден, что непроизвольно начал в отчаянии срывать и есть ягоды… Маленькие белые ягоды, сморщенные и горькие на вкус… А потом случайно, к своей великой радости, он увидел странный, похожий на сливу фрукт, свисавший с сучковатого дерева, напоминавшего глицинию. Он жадно впился в него зубами — это был самый вкусный плод из всех, какие ему доводилось пробовать, хотя… очень странный: величиной с яблоко, но тяжелый и мягкий, необычайно сочный, цвета синего дымчатого винограда, такой темный, что казался почти черным.

Бедный Элайша! Горячий сок тек по его подбородку. Не в силах остановиться, он поглощал сочную мякоть с ненасытной жадностью, пока в горле не запылал огонь и оно не сомкнулось намертво. Мальчик задыхался, пытаясь ловить воздух, давился, его тошнило, он кидался из стороны в сторону, пока…

— Лайша! Вот ты где.

Кто-то встряхивал его, чтобы привести в чувство. Потом осторожно поднял. Это его высокий светловолосый брат Терстон. Он нашел его. Спас. Притом без единого слова упрека, без брани, без гнева. Насквозь промокший, задыхающийся, Терстон поднял его своими сильными руками и перенес на твердую землю, в безопасное место.

А Элайша крепко обхватил брата за шею, благодарно, исступленно рыдая от запоздалого страха. Терстон был его старшим братом, который любил его и будет любить всегда. (Если это несчастное, жалкое существо, воняющее болотной жижей, с провалившимися, опухшими от укусов мошкары, почти не видящими глазами и содранной кровоточащей кожей действительно Элайша, а не ребенок, подкинутый эльфами взамен его.) Утратив всякую гордость, Элайша прижался к брату, как младенец, лишенный сил, воли и способности защитить себя. О, Терстон! Когда-нибудь я отплачу тебе тем же.

V

А еще есть Миллисент. Красавица Милли, его сестра.

О которой в эти тревожные дни Элайша не позволял себе думать или оставаться с ней надолго в одной комнате, особенно если им случалось оказаться там наедине.

«Весело иду я по жизни»

I

Миллисент Лихт разбивает сердца, однако это не ее вина, раз вокруг столько сердец, готовых разбиваться.

И столько удивительно глупых людей!

Одноклассницы — и в школе Хьюзби в Олбани, и в школе мисс Меткалф в Хартфорде, и в Христианской академии для благородных девиц в Лейк-Шамплейн — всегда обожали ее, обхаживали робко, но настойчиво, оспаривали друг у друга право на ее капризное внимание, тайно подкидывая маленькие подарочки, потому что Миллисент Лихт была самой хорошенькой из всех и гораздо более умной, чем остальные (как вынуждены были признавать даже классные дамы). А те, кому посчастливилось познакомиться с мистером Лихтом и перекинуться с ним парой слов, — о, под каким сильным впечатлением от этого знакомства они пребывали! (Ибо, если оставить в стороне их собственных отцов, разве не был отец Миллисент образцом всего истинно мужского? И как внимателен бывал он к ним.) Некоторым избранным девочкам Миллисент также показывала фотографию своего старшего брата Терстона, многозначительно улыбаясь… В этой едва заметной улыбке заключался неясный намек, неопределенное обещание того, что когда-нибудь, возможно, они смогут и с ним познакомиться. (Одна пятиклассница, особенно привязавшаяся к Миллисент, переводя взгляд с фотографии Терстона на саму Милли и обратно, даже заявила: «Послушай, он не уступает тебе по красоте! Вы похожи на греческих богов!» — на что Миллисент, рассеянно улыбаясь и ничем не выдав удовольствия, которое, несомненно, испытала, скромно ответила: «О, прошу тебя! Мы всего лишь простые смертные».)

Иногда шушукались, что Миллисент Лихт разбивает сердца, потому что она жестокая, распущенная, самовлюбленная, любит манипулировать окружающими и получает удовольствие, причиняя боль другим (вспомнить хотя бы о том, как она смеялась, узнав, что малышка Эдди Сэксон как-то дождливым мартовским вечером пыталась утопиться из-за того, что днем Милли говорила с ней пренебрежительно; или о том, как недавно, в прошлом году, в академии Лейк-Шамплейн, обе ее соседки по комнате солгали, чтобы спасти ее от исключения, когда возникло подозрение в том, что она жульничала на экзамене по французскому языку, и были сами с позором изгнаны за это из школы?); но в действительности дело было в том, что Милли просто забывала: расставшись с подружками, она уже через час забывала об их существовании и искренне удивлялась тому, что на свете вообще существуют такие глупые и инфантильные существа.

«Они так серьезно относятся к себе, — размышляла она в недоумении, — как будто их ничтожные горести, их ревность, их разочарования имеют космическое значение. Словно это я виновата, что они чувствуют себя обиженными из-за того, что я не в состоянии отвечать на их любовь».

И точно: как можно было возлагать на хорошенькую головку Миллисент Лихт вину за то, что, навязывая ей непрошеные дары, иные из ее одноклассниц чувствовали себя уязвленными в самое сердце, когда Милли, вежливо принимая подарки, отклоняла предложения дружбы; за то, что несколько неопределенных слов, которые она обычно бормотала в ответ, они принимали за клятву верности, — будто у Миллисент Лихт не было дел поважнее, чем помнить о подобных детских глупостях.

Поэтому она часто ловила себя на том, что, широко открыв глаза и изобразив на своем фарфорово-кукольном личике жалость, как бродвейская инженю в заигранной пьесе, произносит одни и те же слова: «Не понимаю, что ты имеешь в виду? Что, собственно, случилось? Пожалуйста, перестань плакать!» — между тем как на самом деле едва сдерживает злой смех, глядя, как какая-нибудь глупая девчонка позволяет себе лить слезы якобы из-за нее. Самый неприятный случай произошел на второй год обучения Милли в школе мисс Меткалф: тринадцатилетняя девочка, учившаяся классом ниже, внучка Эндрю Карнеги, пыталась перерезать себе вены тупым ножом для точки карандашей, когда Милли, безо всякого злого умысла, презрительно одернула ее в часовне. Поднялся страшный скандал, истеричную наследницу семейства Карнеги увезли домой, а Абрахама Лихта вызвали в школу, чтобы он забрал Милли.

— Как будто это я виновата. А я ни в чем не виновата, папа! Не виновата.

— Разумеется, ты ни в чем не виновата, дорогая, — отвечал Абрахам, целуя свою раздраженную дочь в лоб, — но, понимаешь, иногда приличия требуют выразить сожаление.

— Сожаление? О чем?

— О том, что эта глупышка вообразила, будто должна умереть из-за тебя, и, вопреки здравому смыслу, чуть не наложила на себя руки. О том, что поранила себя и внесла такую сумятицу в собственную жизнь и жизнь своей семьи.