В чадящей кухне Катрина разжигает дровяную печь, кашляя при этом так, что из глаз начинают литься слезы. Неужели возможно, чтобы гордая, сдержанная Катрина, самая гордая из всех женщин, вдруг оказалась униженной? Чем? Чтобы она начала утрачивать свою гордость, свое деревенское упрямство? Чтобы она стала пугать детей сказками про болото, про сына мельника, влюбившегося в дьяволицу и погубившего свою душу, и про мисс Мину Харвуд, губернаторскую дочку, которая тоже погубила свою душу и сгинула в болотах. А тем более про юную Сару Уилкокс — или ее звали Сара Худ? — которая не была уроженкой Лондона, похоже, не была даже англичанкой, судя по ее выговору. Про принцессу, которая умерла (но все еще живет) в старом Мюркирке.
В болотах. Глубоко-глубоко в пучине болот.
Куда вы ни за что не станете ходить, ведь правда?
Потому что сейчас лето, и воздух такой влажный, такой душный, как выдох разгоряченного человека, туман собирается в клубы, скользящие по лицу, словно тучи мошкары. Мать шепчет дочери, Морна — Миллисент, что она не может дышать, что боится задохнуться. О, дитя мое, моя дорогая девочка, взять ли мне тебя с собой, Милли, или ты слишком его дочь?
Если бы у мамы была лодка с непрогнившим дном, она увезла бы дочурку в безопасное место, переплыв через широкий, поросший водорослями пруд, пруд, огромный, как озеро, мимо клонящихся к воде пампасной травы и шелестящих ив, мимо полузатопленных упавших деревьев, мимо мерцающей пелены стрекоз — в потаенное сердце топи. Дочь и не-дочь, ты пойдешь со мной? В тот мир, куда ни один человек из другого мира не смеет проникнуть?
Что там, ад? Или наше спасение?
Куда никто не смеет проникнуть.
А утром внезапно задул сильный ветер. Резкий, очищающий северо-восточный ветер. Небеса разверзлись, и из них хлынул шквальный ливень. И все переменилось.
Бизнес процветает! В экономике наступил шумно провозглашенный бум!
В один прекрасный суматошный день папа снова перевозит их в город — но в какой город? Это был не Вандерпоэл, не элегантная Стьювесант-сквер, где у него, кажется, остались некоторые неоплаченные долги… Но у них есть экипаж, они наняли кучера, Терстон и Харвуд записаны в частную школу для мальчиков «из хороших семей», с Элайшей занимается молодой семинарист-ирландец, а у Милли, жизнерадостной Милли, дочери и не-дочери, есть гувернантка-француженка и очаровательный зонтик из шелка и органди; и вся семья Лихтов посещает церковные службы в массивной белостенной епископальной церкви, где ангельский хор поет с такой страстью, что Милли съеживается и зажимает ладошками свои нежные ушки — Что это, рай? Их рай? Я ненавижу его! — хотя при этом она продолжает улыбаться так же, как ее теперь веселая, со светящимся взором мама в компании новых друзей, папиных новых друзей и деловых партнеров, когда Милли и девятилетний сын мэра катаются в изумрудно-зеленой повозке, запряженной двумя улыбчивыми немецкими пастушками, по пологой лужайке перед домом мэра и, купаясь в обожании старших, понимают, что они любимы и благословенны. Однако уже на следующее утро папа поднимает их на рассвете, на улице перед домом наготове стоит экипаж, им нужно спешить, они должны скрыться, никаких вопросов и никаких слез, пожалуйста! Потому что они возвращаются в Мюркирк, в старую каменную церковь, к Катрине, которая встречает их без каких бы то ни было видимых эмоций, только иронически спрашивает, как долго на сей раз они здесь задержатся?
И куда подевалась папина шумная жизнерадостность? И почему у мамы по щекам текут горькие слезы? Если она будет все время плакать, она заболеет и умрет раньше срока, предупреждает ее Катрина.
На что мама спокойно отвечает: Как можно умереть раньше срока? Бог располагает; всему свой срок.
А теперь начинается набожный период, потому что Абрахам Лихт снова в отъезде. Тот безумный отрезок жизни Милли будет с ужасом вспоминать до конца своих дней.
Потому что ее, дочь Морны, то есть дочь мисс Хиршфилд, начинают обучать дисциплине, ее, а не ее буйных, своенравных братьев, потому что они мисс Хиршфилд — не сыновья. Кудрявые волосы Милли заплетают в такую тугую косу (мама делает это сама, не доверяя Катрине), что у нее даже поднимаются уголки глаз и Лайша дразнит ее китаянкой; ее нежную кожу трут и скребут, чтобы очистить от всяческой грязи; особенно чистыми должны быть интимные места, их моют грубым щелочным мылом — обязательная процедура, учрежденная мисс Хиршфилд, — потому что именно они есть пристанище греха.
И Милли, единственная из детей, должна преклонять колени в молитве, потому что она — дочь. Такая хорошенькая, такая милая и такая лукавая — истинная дочь дьявола.
Вот Милли, которую с прошлого утра кормили лишь сваренной на воде овсяной кашей, заставляют стоять на коленях в душной старой церкви, не позволяя ни шевелиться, ни плакать; под неусыпным наблюдением возбужденной мисс Хиршфилд она должна читать Евангелие от Матфея по промокшей Библии, которую та держит в дрожащих руках прямо перед ее остекленевшими глазами:
Иисус же сказал им: видите ли все это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; все будет разрушено. Когда же сидел Он на горе Елеонской, то приступили к Нему ученики наедине и спросили: скажи нам, когда это будет? И какой признак Твоего пришествия и кончины века? Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: «Я Христос», — и многих прельстят. Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это еще не конец. Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам. Все же это — начало болезней [9] .
Ее голые колени немели от боли, упираясь в твердый деревянный пол, в голове звенело от голода, усталости и удивления. Вот пекановый крест, кажется, поплыл перед ней. А эта изломанная фигурка — неужели это ее Спаситель Иисус Христос? Но что такое «спаситель» и кто такой Иисус Христос? Она не решается спросить, потому что рядом с ней мама, мисс Хиршфилд, она всегда рядом, всегда упорно шепотом возносит молитву Богу, прося Его спасти их обеих.
Ибо вот Мать, а вот Дочь — и она есть плод греха.
Ибо вот следствие того, что она отвернулась от Бога, чтобы предаться земной плотской любви.
Папа сердится. Папа приходит в ярость, узнав от Лайши о религиозном «обращении» Милли — насильственном ее «приобщении к догматам», — о том, что эта женщина, Морна, сделала назло ему, понимая, как он боится и ненавидит всех фанатиков Священного Писания. Силой оторвав ребенка от убитой горем матери, подняв девочку на руки, папа уносит ее к себе в кабинет, целует и угощает вкусными «негритянскими конфетками» — земляными орехами, сваренными в черной патоке, сажает на колени и заверяет, что никакого Бога нет, нет никакого Спасителя, нет ни ада, ни рая, нет и греха; но она, безусловно, должна радоваться тому, что мама заставила ее учить библейские стихи. Это ей пригодится. «Потому что невозможно переоценить значение Священного Писания, строчки из которого небрежно и естественно срываются с твоего языка, словно идут из самой глубины души», — с улыбкой поучает ее отец, и спустя годы Милли получит возможность убедиться, что он прав: учась в школе или помогая отцу в его рискованных предприятиях, она замечала, как полезно бывает порой процитировать Библию или порассуждать с почтительным знанием предмета о Спасителе нашем Иисусе Христе.