— А что это такое — Игра, папа?
И папа, выпустив еще одну густую струю дыма, отвечает:
— Лайша, Игра — это то, что я называю Игрой.
Маленький Моисей, весь в слезах, настаивает:
— Но как я узнаю, что это?
Теряя терпение, отец говорит:
— Ты знаешь то, что я тебе говорю, малыш, а все остальное тебе знать не обязательно: а теперь марш спать! — потому что папа сегодня вечером куда-то уходит.
…отвращение, какое отвращение!
…презрение: я вижу, оно написано у них на лицах.
…(их лица! Такие уродливые! Такие грубые!)
…А Жан, разве он не красив? Разве в его жилах не течет благородная кровь?.. мужественное, утонченное лицо, джентльмен с отличным вкусом, чувством юмора, остроумный, язвительный, обаятельный, француз до мозга костей, опера-буфф, как сказал папа: и как талантливо исполнена!
…(их лица! белые лица! да как они смеют!)
…и все равно, какое отвращение. Тошнотворное отвращение. Даже не ненависть, а именно отвращение к одному из тех, кого они называют черной кровью.
…Но Элайша не черный, и он такой талантливый! Так объявил папа. То есть он, словно чародей, может обмануть очевидность: его внутренняя сущность с восхищением взирает на переполох, который устроила его внешняя оболочка.
…А Милли, которая обожает его и скоро станет его женой, Милли смеется и смеется, глядя на подобные выходки, потому что для Любви нет ни черных, ни белых, для такой тайной любви, такой нежности существует только сама Любовь и не существует ничего, что вызывает презрение, отвращение и тошноту. Какое им до всего этого дело, ведь есть лишь Любовь! И Милли с Элайшей скоро поженятся.
…(и все же, какое отвращение. Я вижу, оно написано у них на лицах.)
…(их лица! белые лица! Я мог бы их всех убить.)
II
Элайша откроет наконец Абрахаму Лихту их секрет.
Потому что пора.
Потому что уже давно пора.
Потому что теперь они — любовники: муж и жена во плоти. Наконец.
Потому что с начала сентября, с того самого вечера в манеже, Лайша нуждается в утешении. Лайша нуждается в любви, Лайша требует любви, Лайша пугает Миллисент своей яростью, своим диким смехом, своим вожделением.
Потому что вожделение — это тоже Любовь: и отвергать ее больше нельзя.
Лихты — папа, Элайша и Миллисент — снова затаились в Мюркирке, потому что они теперь опять бедны; но из Мюркирка Миллисент поедет в Рейнебек, что на Гудзоне, и будет гостить там у богатых Фицморисов, поскольку в Академии мисс Тейер для христианских барышень она познакомилась с миленькой Дейзи Фицморис, миленькой бесцветной недалекой Дейзи Фицморис, самой богатой девочкой в классе. И Дейзи, как, впрочем, и все остальные, души не чает в своей красивой подружке Миллисент. И Дейзи мечтает, чтобы Милли приехала погостить к Фицморисам в их загородный дом, где «так мило» и где они смогут кататься в лодке по реке. И Дейзи мечтает представить Миллисент своей семье. В том числе, разумеется (разумеется, повторяет сквозь зубы Элайша), и своему красивому старшему брату, слушателю военной академии в Вест-Пойнте, своим красивым кузенам — словом, всей семье, потому что миссис Фицморис видела Миллисент и была, как и все, очарована этой элегантной молодой леди.
Папа одобряет:
— Да. Конечно.
Папа одобряет:
— Конечно, Миллисент, гости у Фицморисов столько, сколько они захотят.
И папа обещает сам наведаться в рейнебекское поместье, чтобы «посмотреть, знаете ли, что там имеется. И что можно предпринять».
Потому что не секрет: нынешняя осень у Лихтов не задалась, как бы презрительно Абрахам ни относился к тем, кто верит в удачу. И после провала Эманюэля Огюста он пребывает hors de combat [19] — хотя надолго выбывать из борьбы не привык, даже когда его разыскивают федеральные агенты. Но не станешь же отрицать, что они снова бедны, их богатство исчезло в подземельях Уолл-стрит, словно его и не было. («Возможно, такова природа денег, — размышляет Абрахам, — они вообще „нереальны“ — ни когда они есть, ни когда их нет. Как бесплотная человеческая душа».) Теперь богатство придется наживать заново; и Мина Раумлихт, она же Лиззи Сент-Гоур, она же одна из их хорошеньких сестер, надеется, что именно ей позволят сделать это.
— Папа, ты меня только научи, — умоляет Милли, поднимая к нему свое очаровательное личико-сердечко, — а уж я все сделаю.
Элайша ведет себя неблагоразумно: он не хочет, чтобы Милли ехала в Рейнебек, потому что Милли принадлежит ему.
(И потому что, хотя он ей этого и не говорит, его парализует жгучая боль при воспоминании о тех волнах… физического отвращения?.. морального неприятия?.. которые накатывали на него там, в филадельфийском манеже, от этой массы белых лиц.)
— Но, Лайша, почему тебя это так беспокоит? — спрашивает Милли, встревоженная настроением своего возлюбленного. — Что общего у этих людей с нами? — Она решительно не может ничего понять; Элайша знает, что она права; он изо всех сил старается верить, что она права; и тем не менее не может сдержать эмоциональной реакции, он резко отворачивается, когда Милли хочет незаметно поцеловать его в шею. Теперь, когда они любовники, когда снова живут в вынужденном семейном уединении в Мюркирке, этом сельском захолустье на краю болот, в виду крутых холмов и сонных гор, овеваемых суровыми порывистыми завывающими ветрами, — теперь, похоже, их взаимное чувство стало переменчивым и непостоянным, как пламя. Оно балансирует то на одном, то на другом краю пропасти. Опасное. Бесценное.
— Лайша, дорогой, разве ты меня не любишь?
— Милли, вопрос в том, любишь ли ты меня.
— Но почему важнее, чтобы я любила тебя, а не чтобы ты любил меня?
— Потому что себе я доверяю, Милли, а тебе — нет.
— А я тебе могу доверять?
— Если ты любишь меня — да.
— Но если ты любишь меня…
Элайша вдруг начинает кричать:
— Что толку от того, что я люблю тебя, если от того, что ты любишь меня, я не становлюсь достойнее; а что, если ты обманываешь меня так же, как остальных своих «обожателей»? — Он делает попытку уйти с надменным видом, скажем, давно утратившего надежду наследника Э. Огюста Наполеона Бонапарта.
Милли кричит ему вслед:
— Можно подумать, что ты сам не обманываешь всех подряд, включая, как я теперь вижу, и меня. Я никогда тебя не любила!
Элайша оборачивается и произносит финальную ударную фразу: