«К тому же „Роберт“ на удивление доверчив, — думал Лиджес. — Идеальный тип друга».
Так получилось, что Хармон Лиджес, бывший управляющий «Кэмп янки бейсин», вызвался показать Роберту Смиту Запад и быть его защитником, потому что в наши дни доверчивый молодой человек, к тому же явно состоятельный, разъезжая в одиночестве, нуждается в защите от более опытных путешественников. Какие планы они строили! Какие приключения ожидали домашнего ребенка миссис Анны Эмери, чье воображение с детства было воспламенено такими популярными сказками о Западе, как «Виргинец» Оуэна Уистера, «Счастье Ревущего стана» и «Изгнанники Покер Флета» Брета Гарта, «Налегке» Марка Твена, а также панегириками Тедди Рузвельта англосаксонской мужественности, спетыми им в «Завоевании Запада» и «Тяжелой жизни». Хармон Лиджес ничего этого не читал, да и не собирался читать, но, судя по всему, с братским восторгом предвкушал, как они с его подопечным будут бродить по горам, ночуя в палатке, охотиться и рыбачить, как посетят «типичный золотой прииск», «типичное ранчо», как будут скакать верхом, «словно аборигены», по коварным тропам каньона. А кроме всего прочего, их повсюду поджидали такие широко известные заведения, как клуб «Тиволи» в Денвере, «Отель де ля Пэ» в Боулдере или «Черный лебедь» в Сентрал-Сити, куда он поведет Смита, если Смит того пожелает, сказал Лиджес, запнувшись, потому что эти заведения могут показаться респектабельному филадельфийцу вульгарными и недостаточно приличными.
— Вульгарными и недостаточно приличными? Что это значит? — оживившись, спросил Роберт Смит. — В каком смысле?
— В том, как они представляют женский пол, то есть женщин, — ответил Лиджес, опустив глаза и уставившись на свои руки словно бы в смущении. — Вернее, в том, как подобные женщины сами себя выставляют. Перед мужчинами.
Оказалось, что Смит никогда прежде не углублялся на Запад дальше Акрона, штат Огайо, куда они с матерью ездили навестить родню, и что нынешняя вылазка в Колорадо была самым отчаянным приключением в его жизни. Признаться, он уехал вопреки возражениям матери… и уехал один, чего прежде никогда не делал.
— Так что, вероятно, именно с такими людьми мне и следует знакомиться, если я собираюсь наконец «стать мужчиной», — сказал он, неловко ерзая на стуле. — Но разумеется, только в том случае, Хармон, если ты будешь моим спутником.
С тех самых пор, когда Тедди Рузвельт разводил скот на ранчо в Дакоте, а также совершал свои широко известные охотничьи экспедиции в Скалистые горы, в Африку и другие места, для мужчин из хороших семей стало делом престижа отличиться на просторах дикой (или в большинстве случаев, как это было и с самим Рузвельтом, псевдодикой) природы: чтобы их абсолютно и неоспоримо признали образцами мужественности, должны были умереть сотни, а то и тысячи диких животных. (Только в Африке Рузвельт убил двести девяносто шесть львов, слонов, буйволов и более мелких представителей фауны.) За неполных пять лет жизни на Западе Хармон Лиджес успел повидать много спортсменов-здоровяков, жаждавших принять участие в как можно более «дикой охоте» при минимуме дискомфорта и опасности, но человека, подобного Смиту, не встречал никогда. Обычно такие джентльмены путешествовали в сопровождении небольшого каравана — с поварами, камердинерами и даже дворецкими, — возили с собой укрепленные палатки и разбивали свои лагеря в самых идиллических окрестностях. (Одна из пресловутых экспедиций такого рода, которую в 1909 году принимал мистер Поттер Палмер со знаменитого ранчо Палмера в Ларами, Вайоминг, насчитывала около пятнадцати крытых фургонов, приблизительно сорок лошадей, и на каждого из двадцати пяти почетных гостей приходилось по двое слуг; охотники убили сотни диких животных и птиц, из которых в пищу пошло всего несколько, потому что гости предпочитали менее «дикую» пищу, привезенную с собой в консервных банках.) Но вот явился наследник огромного состояния Шриксдейлов, один, без сопровождающих и без защитников — если не считать Хармона Лиджеса.
В целом Лиджес находил это восхитительным.
В целом Смит ему скорее нравился. Или, точнее, понравился бы, если бы ему вообще было знакомо чувство привязанности. Во всяком случае, Лиджесу трудно было удержаться, чтобы не представить себя мысленно неким искаженным воплощением Смита: его кожа была обветренной и темной в отличие от бледной кожи Смита; он был мускулист, Смит — рыхл; вандейковская бородка придавала его грубому лицу своего рода надменный вид — гладко выбритое лицо Смита выглядело детским и излучало искренность, невинность и безграничную надежду. («Этим человеком мог бы стать я, будь его отец моим», — как-то бессонной ночью пришло в голову Хармону Лиджесу, и боль пронзила его сердце.)
Сидя за столом с остатками оленины в прокуренной пикантной атмосфере клуба «Тиволи» после дружеского ужина, Смит — потягивая кофе со сливками и огромным количеством сахара, Лиджес — попыхивая мексиканской сигарой, говорят о самых разных вещах, вернее, говорит Смит, а Лиджес внимательно слушает. Как большинство робких, замкнутых людей, Смит вдруг обнаруживает, как легко и приятно изливать душу, если кто-то тебя слушает.
Хитрый «Роберт Смит»! Он ни разу не проговорился, не назвал фамилии Шриксдейл, не упомянул о Кастлвуд-Холле — фамильном имении в Филадельфии, ничем не выдал, что его семья и он сам обременены богатством. Требовалась незаурядная наблюдательность (каковой Хармон Лиджес, несомненно, обладал), чтобы по смутным намекам и оговоркам понять, что «Смит» — разумеется, никакой не Смит, эдакий анонимный американец, а представитель весьма незаурядного рода. Няня-шотландка по имени Мэри Маклин… английская гувернантка мисс Крофтс… шетландский пони по кличке Блэкберн… дедушкин дом в Филадельфии… его персональный железнодорожный вагон… коттедж в Ньюпорте… дом на Манхэттене (напротив Центрального парка)… питомник на Лонг-Айленде… небольшая ферма по разведению лошадей в графстве Бакс, Пенсильвания… мамины сады, мамина коллекция произведений искусства, мамина благотворительность… спортивные развлечения (яхты, плавание на парусной шхуне, поло, теннис, коньки), в которых неуклюжий юноша не мог участвовать, к его собственному сожалению и сожалению всей семьи… приготовительная школа в Сент-Жероме, колледж в Хаверворде и год в Принстонской теологической семинарии…
— Надеюсь, ты не будешь смеяться надо мной, — серьезно говорит Смит, глядя на Лиджеса влажными карими глазами, — но я жажду набраться опыта — только опыта. Тебе не понять, наверное, что значит, дожив почти до тридцати трех лет, не иметь опыта мужской жизни, нигде не бывать без матери — только в школе, да и там она старалась навещать меня как можно чаще. (Не то чтобы тогда мне это было неприятно, нет, я чувствовал себя ужасно одиноким, по-детски несчастным, тосковал по дому и искренне любил ее, но это всегда было моим крестом!..) Я хотел начать самостоятельную жизнь, быть может, серьезно заняться религией, но не смог, потому что мама настаивала, чтобы я все время сопровождал ее то в Ньюпорт, то в Париж, то на Тринидад; хотел завести собственных друзей, познакомиться с молодыми женщинами, но так и не смог, потому что всегда либо мама заболевала, либо я сам. А годы шли. И, обнаружив наконец, сколь мало у меня возможностей проявить себя, я испугался… Прошлой зимой, например, я заболел какой-то таинственной болезнью, которая поселилась у меня в груди, температура доходила до ста трех градусов, в течение двух месяцев мне приходилось отменять все свои планы… все это время я лежал в постели, от безделья листал иллюстрированные книги о Скалистых горах и мечтал об этом… об этом путешествии, о бегстве, чтобы познать — сам не знаю что!.. Хотя мама ухаживала за мной… она настояла на том, чтобы лично ухаживать за мной, несмотря на собственное слабое здоровье… несколько лет назад она перенесла какой-то удар, хотя так это никогда не называли, доктор Турмен называл это «обморочным периодом» или «спазмами сосудов головного мозга», от которых она в конце концов избавилась, точнее, считается, что избавилась. Как бы то ни было, я лежал, ослабевший от высокой температуры, очень долго и, как ни постыдно это признавать, часто радовался своей болезни, потому что мог свободно мечтать о горах, пустынях, лошадях, реках, об охоте, рыбалке и таких людях, как ты… хотя, милый Хармон, я никогда не мог себе представить тебя!.. Никогда. Но в то же время я мог расслабиться под маминой опекой и не думать о семейных проблемах, я запретил ей даже упоминать о каких бы то ни было конфликтах между моими кузенами… потому что, видишь ли, Бертрам всегда борется с Лайли, а Лайли всегда борется с Уиллардом, а дядюшка Стаффорд подначивает их обоих, как будто ему доставляет удовольствие их вражда… да и моя двоюродная бабушка (мамина тетка) Флоренс ничуть не лучше. О, что это за семейка! Мы с мамой просто в ужасе от них с тех пор, как умер отец и все пошло не так. (Это случилось вскоре после убийства бедного президента Мак-Кинли и вступления в должность Рузвельта. У мистера Моргана начались неприятности и… у мистера Хилла, так, кажется? А потом неприятности с «Нортен пасифик рейлроуд»… Обрушился рынок ценных бумаг — я в этом никогда ничего не смыслил и в любом случае нахожу биржевую торговлю отвратительным бизнесом, как можно извлекать выгоду за счет других!) Несмотря на болезнь, я не был так уж несчастен, потому что рядом всегда была… всегда есть мама. У тебя близкие отношения с матерью, Хармон?