Я решил все-таки, что шантаж мне нравится — я отлично провожу время в компании кретина с вилючим хвостом. Полагаю, Бев, на моем месте ты получил бы равное удовольствие. «Значит, до свидания, са-а», — говорит он, потешно делая мне ручкой, собирает свои тетради и списки книг к гипотетическому прочтению и напоследок преданно лупает глазами на личного репетитора из Оксфорда. «К следующему разу я все выучу, не беспокойтесь». Как это мило, голуба моя. Тебе все это пригодится, когда вернешься разводить кенгуру.
Мои тебе поздравления, Б. К., с завершением обучения. Не знаю, думал ли ты о нашей послевоенной жизни, которая однажды станет реальностью. Когда у облеченных властью господ выйдет запас пригодных к истреблению молодых мужчин, Воюющие Стороны возьмут передышку и дадут подрасти молодняку. В промежутке я, разумеется, вернусь к своим ученым занятиям и положу глаз на тепленькое местечко Клема Векслера. Мне потребуется домовладелец-компаньон. Главное требование — ученая степень по литературе лягушатников. Если знаешь кого-нибудь подходящего, имей в виду: у меня свирепый нрав и византийские требования.
Просвещая массы,
Хей-хей
15 августа 1918 г.
Нежно любимый Б. К.!
Я тут чуток подзапутался. Буду рад любому твоему разумному и любезному совету.
До тебя, наверное, дошли душещипательные рассказы о том, как в Люксембурге, и не только в сочельник, по линии фронта заключаются маленькие перемирия на одну ночь: наши с ботами перестают стрелять друг друга, вместе выпивают, обмениваются подарками, напоследок танцуют, а потом отправляются по домам, чтобы наутро снова приступить к рутинному вспарыванию животов противника. Что ж, не вижу в этом ничего плохого. Точно так же на малопримечательной окраине Каира имеется заведение для обладающих утонченным вкусом джентльменов, культурный аванпост которого я посещал, когда подолгу приходилось допрашивать одних старух и пожилых деревенщин. Управляющие этого заведения, вдохновленные, без сомнения, достойными восхищения примерами святочного траншейного гуманизма, не ущемляют прав своих клиентов вне зависимости от их национальности и политической ориентации. Учитывая кошмарные военные обстоятельства, узниками коих мы оказались, все принимают это как должное. Сейчас я понимаю, что сие заведение открывает широчайшие возможности для контрразведывательной деятельности, которые я обязательно использую… собственно, в прошлые разы я и готовил для этого почву, сейчас это ясно мне как день.
«Честно сказать, наши школьные занятия мне изрядно приелись», — сказал я своему австральному тюремщику в приступе честности и злости. Устал быть у него на побегушках, а он вчера вечером опять явился и засыпал меня вопросами об Ах-эн-Атоне и о моей детской спальне.
«Вам они разве не в радость?» — спрашивает он и глядит так, словно я только что растерзал его сердце.
«Мне — нет, дорогая Матильда».
«Ясно. Боюсь, вам придется смириться», — отвечает он едко (ты был бы в восторге).
«Серьезно? — говорю я, — Думаешь, ты до меня дотянешься?»
На это привязчивая бестия со спокойной улыбкой выдала мне адрес описанного мною выше заведения. Увидев мою реакцию, он добавил, что его уже давно не повышали по службе, несмотря на то что он храбро и самозабвенно помогает союзнической контрразведке. Далее, прочистив горло и на короткое мгновение смутившись, что с этой потрясающе самоуверенной свиньей случается крайне редко, он потребовал — приготовься как следует, Бев! — чтобы наши уроки вышли за пределы палатки, чтобы я повел его осматривать памятники in situ, представил его археологам как своего коллегу из Оксфорда, недавнего выпускника, и порекомендовал им после войны взять его на работу. Бев, что творится? Боюсь, я ответил, что никогда этого не сделаю. «А если и сделаю, мне никто не поверит, понял, нелепое отродье каторжанина?»
«Ясно». Только что он был само спокойствие, самонадеянно и требовательно улыбался — и тут вдруг сделал точно такое лицо, какое бывает у иных лондонских парней, когда объясняешь им, что если вчера мы и провели милый вечерок, это не значит, что теперь мы будем вечно жить вместе. Это сигнал опасности — мне ли не знать? Потому я извинился зато, что вышел из себя, пробормотал, что, мол, так и так, расстроен из-за бедняги Трилипуша, от которого все еще нет вестей, черт дери придурковатых турков. Я не хотел тебя обидеть, сказал я, дай мне несколько дней, я погорюю — и приду в себя. «Разумеется, — сказал он, и глаза его опять загорелись, — Мы тяжко трудились. Вы потеряли товарища. Каждому нужно иногда спускать пар. Встретимся через пару дней. Я не хотел на вас давить. Я тут просто подумал… пора бы нам задуматься о нашем партнерстве». Да, Бев, я знаю, ты придерешься к точности изложения, скажешь, что важна каждая деталь, но он сказал именно то, что сказал; все наши встречи я описываю аккуратно и без преувеличений. «Вы подготовили меня к тому, чтобы мы стали партнерами, а после войны можно будет подумать о том, чтобы работать одной командой». Вот так. Настроение у него поднялось, и он ускакал.
А теперь, Бев, если ты читал внимательно, я готов выслушать твой хладнокровный совет.
Х.М.
11 ноября 1918 г.
Бев, Бев, Бев!
Сегодня прекрасный день, честное слово. Ты наверняка уже обо всем знаешь. Будущее снова с нами! Демобилизация займет немного времени, но, надеюсь, лето не наступит — а я уже вернусь домой. А потом — учиться, а потом — обратно в любезный моему сердцу Египет, где я уже в более благоприятных обстоятельствах погрязну в приличествующих джентльмену занятиях, как то: осквернение гробниц и эксгумация трупов. Но где же, спрашиваю я себя денно и нощно, где же будет мой Бев?
Что до моей небольшой проблемы, кажется, мне удалось найти элегантное решение. Твой совет был хитро сформулирован, но верно понят: «Когда закончится война, все станет на свои места. Будь терпелив и постарайся хотя бы притвориться, что ты к мальчику добр». Доверься Беву, он видит самую суть вещей!
Вчера, проводя урок в состоянии не слишком притворного возбуждения, я сказал, что хочу показать ему одну сногсшибательную вещицу. Я взял с него клятву, что он будет молчать, и он ее дал по-австралийски искренне, чуть не со слезами на глазах. Тогда я разрешил ему глянуть на папирус, о котором ты так и не рассказал Векслеру; этот документ я, как ты помнишь, нашел на базаре, но ему было сказано, что я выкопал папирус еще до нашей счастливой встречи и с тех пор хранил у себя в предвкушении мира, чтобы увезти с собой в Англию и там подвергнуть разбору. К его (и моей как учителя) чести, светлая каторжная голова сработала на славу: он внимательно прочитал папирус и немедленно пришел к тем же выводам, что и я. «Это оно? То, о чем я думаю?» — спросил он восторженно. «Вне всяких сомнений», — заявил я, хотя истина не столь безоблачна: документ вполне может быть подделкой, и даже если он подлинный, вряд ли стоит делать по нему вывод, что… Не важно, тебе, понятно, все равно, да и история моя вращается вокруг 1918 года от P. X. Так или иначе, в остальном логика моей интриги была непогрешима. «Где вы это нашли?» Он истекал слюной. Я сказал ему, что мы со старым добрым Трилипушем (разумеется) наткнулись на папирус в одну из экспедиций в начале 1915 года, как раз перед тем, как старина Ральф отправился в Турцию, чтобы встретить там свой конец. Будучи во хмелю воображения, я сказал, что мы выкопали папирус под вражеским огнем. «Вы потом бывали на том участке? — спросил он, задыхаясь от возбуждения. — Там же может быть… А вдруг, вдруг там рядом — гробница, где он захоронен?»