Book.

Двадцатитрехлетняя дщерь фараона универмага осаниста в профиль, блазнива в три четверти, ошеломляюща анфас. Ноздри ее тонкого носа выразительны, словно ими посредством десятка верных нитей управляет тысячепалый кукловод, чья чуткость непревзойденна, а гордость неприступна. Она еле заметно поднимает бровь — и мы, простые смертные, постигаем ее волю и готовы служить ей. Тяжелая надутая нижняя губа — под верхней, что дыбится волною; впадинка над нею — божественная долина, высеченная единым любовным ударом долота на резной поверхности гладчайшего охряного камня. Изогнутая лебединая шея, грацией подобная раздутому парусу нильской фелуки. Величественный извив ее статной фигуры, сокровища линий, мистерии фактуры; платье, украшенное сзади разрезом, словно продолжающим сказочную расселину ее тела. Вот она, сидя на троне, подается вперед, дабы разглядеть раба, преклонившего колена у ее обутых в сандалии и увитых бусами ног, вот она заносит руку, готовая вонзить обнаженный клинок в подлеца, перепутавшего сосуды с вином, но тут позади нее появляется царь — и удерживает напрягшуюся длань.

Среда, 22 ноября 1922 года

Рабочие возвратились рано. Я наконец полностью экипирован для того, чтобы замазать поврежденную дверь. Ахмед, храня змеиное молчание, сидит, курит очередную сигару Ч. К. Ф. и грызет свежие финики. Пополудни дверь все еще влажная. Время умерщвляет меня. Не остается ничего, кроме как оставить их на страже под присмотром Ахмеда, торжественно поклявшегося проследить за тем, чтобы гробница охранялась как следует. Теперь я могу отправиться в банк, чтобы получить известия о деньгах, которые должны прийти сегодня. Перевод от 16-го числа слишком незначителен, его можно счесть разве что премией от Ч. К. Ф. лично.

Банковский клерк, узнав о ранении, выказал заботу о моем здоровье, но с сожалением сообщил, что по состоянию на сегодняшний… и т. д., и т. п. Вернулся на участок.

Лишь ранним вечером я смог перевысечь утерянную надпись поверх раствора, после чего отдал приказ: клинья вперед! Мои люди, мобилизовав скрытые силы, приступили к делу, будто оправившиеся от долгой болезни подростки; воодушевление их заразительно. Веревки, клинья, валики к полуночи на своих местах. Все согласны провести тут ночь, если будет необходимость.

Их ребячество не должно меня удивлять. Какие бы проблемы нас ни поджидали, я виню только себя, ибо мои люди увлечены менее меня, и добиться того, чего добиваюсь я, им не по силам. Им нужны твердая рука и указующий глас. Я объясняю им, чего хочу, и мы вновь понимаем друг друга. Мы возрождаем братство, коему случается возникнуть весьма нечасто.

Четверг, 23 ноября 1922 года

Сразу после полуночи. Я пишу эти строки при свете фонаря, пока рабочие перекусывают, разминают ноги и затекшие спины и готовятся вернуться к последней двери, двери «С». За ней скрыты гробница, сокровище, история, а также почерневший, искрошившийся под своими полотняными бинтами гений. Тут исследователь обязан сделать паузу, осознать ответственность, ощутить ткань времени, в которой вот-вот будет проделана брешь.

Мои люди готовы. Итак…

Позже. Над Дейр-эль-Бахри восходит солнце, однако сияние его слишком жалко, чтобы пролить свет на тайну, которой нет равных в этой земле тайн. Наша схема продолжилась Колонной Камерой, чувство юмора Атум-хаду ему не изменило.

РИС. «F»

ПЕРВЫЕ ШЕСТЬ КАМЕР. 23 НОЯБРЯ 1922 ГОДА

Как разрослась моя карта в сонном солнечном свете 23 ноября! Завтра Ахмед приведет новую бригаду, я же проведу день на участке: отдохну, произведу замеры, сделаю заметки, уберу строительный мусор и подготовлюсь к штурму двери «С», «Великого Портала». С трудом представляю себе лицо Картера, узнавшего о моем открытии. Он скрестит руки на груди, не издаст ни звука, не обнаружит своих чувств.

Но сначала я должен рассказать о событиях последних восьми часов, ужасных и чудесных, о предательстве и триумфе. Не забыть бы сегодня лечь вздремнуть.

Дверь «С» истязала наши мышцы и сердца, однако в конце концов оказалась куда уступчивее своей неистовой предшественницы. Она осталась лежать до времени, пока я не смогу отправить ее в турне от гробницы до лаборатории и там подвергнуть обстоятельной консервации и осмотру, чтобы затем проводить в последний путь на место постоянной дислокации, в центральную галерею Каирского музея. В свете наших электрических фонарей внутренняя поверхность двери «С» (ныне это ее верхняя грань) казалась безнадежно гладкой; я вынужден был встать в новооткрытом проеме и прикрикнуть на своих людей, чтобы они перестали ныть о потраченном впустую времени и целесообразности использования кувалды. Я приказал им всем удалиться и вошел в новое помещение один. Мое сердце колотилось, ступня и щиколотка любезно онемели. Должен признать, что открывшаяся глазам картина меня озадачила: я стоял в узкой, пустой на первый взгляд каморке (более детальное ее изучение пока подождет, сперва я обязан доверить бумаге тщательную реконструкцию произошедшего). Не далее чем на расстоянии трех футов от меня и прямо напротив двери «С» располагалась очередная, сводившая меня с ума дверь Атум-хаду (дверь «D»). Голое, невеликое помещение; возможно, амбар, подумал я, хоть в нем и нет зерна. Или каморка предназначалась для охранявших гробницу статуй? Но где тогда эти статуи? Между тем мои люди в Камере Замешательства обсуждали что-то на своем специфическом говоре. Я продолжил осмотр двери «D» и стен каморки, стараясь постичь причудливую идею защищенного посмертия по Атум-хаду и разрешить Парадокс Гробницы вместе с ним. Место погребения жен? Слуг? Животных? Хранилось ли тут оружие? Или гардероб, впоследствии истлевший? Снедь? Я замер, поглощенный глубокими размышлениями. Не могу сказать, как долго я думал. Кто-то дернул меня за рукав. «Лорд Трилипуш, — сказал Ахмед, — пожалуйста, сэр, выйдем. Разделим хлеб, глотнем воздуха. Позвольте мне осмотреть несчастную ступню его светлости, пока его светлость обдумывает наш следующий шаг…» Я был тем более тронут добротой Ахмеда, что проявлялась она чертовски редко, и потому, хромая и опираясь на свою трость, я выбрался из озадачившей меня гробницы. Ахмед свел меня вниз по тропе в багряную тьму, усадил на камень, принес еды и горячего кофе, спросил, что же мы нашли и что все это значит. С деликатностью медсестры Ахмед сменил мою повязку; впрочем, ему не было нужды осторожничать, поскольку дурнопахнущая сине-черная рана абсолютно нечувствительна. Мы пробеседовали полчаса, может быть, и больше; на востоке появились первые жемчужные прожилки. Для Ахмеда наш разговор был чем-то наподобие школьного урока, для меня он стал возможностью облечь сведенные судорогой мысли в слова. Я излагал различные гипотезы, объяснял, сколь сложен любой Парадокс Гробницы — и как дьявольски он усложнен в этом конкретном случае. Ахмед понимал меня; я обрадовался, заметив в его глазах искры разума. После передышки я собрался было поработать. Однако Ахмед был охоч до знаний и задавал весьма проницательные вопросы о раскопках и консервации, о предпринятой мной как хранителем попытке восстановить надпись на лицевой стороне двери «С», о богатствах, могущих быть сокрытыми в гробнице последнего царя династии. Мы продолжили беседовать.