— Вам плохо, товарищ?
— Мне прекрасно, — стискивая зубы, сообщил Саша. — Лейтенант, вызови Балабанова из оперативного. Скажи, тут его психиатр дожидается. Несмотря на двусмысленность фразы, лейтенант серьезно кивнул и скрылся в будке. Через минуту высунулся:
— Товарищ, как ваша фамилия?
— Товкай, — простонал Саша. — Александр Евгеньевич Товкай.
— Правильно, — согласился лейтенант. — Балабанов сейчас спустится, — и снова скрылся в будке. «Он похож на кукушку из ходиков, — подумал Саша. — Высунется — спрячется — снова высунется». И словно в воду глядел — не прошло десяти секунд, как растерявший суровость лейтенант появился в третий раз, чтобы спросить участливо:
— Может, вам «Скорую» вызвать?
— Спасибо. — Саша тряхнул головой. — Полегчало уже. Обойдусь. — И сполз по стеночке прямо на асфальт, потому что ноги болели невыносимо, даже колени подгибались.
— Давайте я все-таки вызову «Скорую», — сказал лейтенант, строго изогнув бровь. Саша хотел было так же решительно отказаться, да не вышло решительно. Вообще никак не вышло. Сидел он на асфальте безвольно, словно деревянная марионетка, забытая склеротичным кукольником. Перед глазами плыло от боли, и дергался судорожно в горле кусок яблока, когда-то торопливо проглоченный Адамом, а из желудка поднималась горячая волна. «Это вам не натертые ноги, — думал тупо Саша, глядя в черную бездну сырого асфальта. — Это похоже на отравление или на болячку какую-нибудь». Он вытянул ноги, откинулся на стенку будки, свесив к плечу голову, а затем и вовсе прилег. Лежа было удобнее. Спокойнее, легче и вообще лучше.
— Ну-ка, ну-ка, — услышал сквозь комариный звон в ушах озабоченный голос Кости. — Сашук, ты что это, брат, развалился-то посреди улицы? Голос надвинулся, завис над самой головой. Сашу тронули за плечо, аккуратно перевернули на спину, и он зажмурился, когда лучи закатного солнца жадно лизнули его веки. А потом увидел над собой розовые осколки гор, отразившиеся в остывающем фиолетовом небе, и последний отсвет дня на окровавленных медных латах сомкнувшихся вкруг него пехотинцев охранной когорты. Вдруг нахлынули звуки боя и призывный стон тревожных труб. И знал Саша, что сейчас в военнохранилище горожане разбирают оставшееся невостребованным оружие и бегут к караульным башням, карабкаются на стены, чтобы защитить свой город, и своего уже почти мертвого Царя, и тех, кто защищал их. Его несли на плаще. Трясло немилосердно, и боль растекалась по всему телу. Боль настолько жгучая и страшная, что он даже не мог понять, куда же и чем его ранили. Голова моталась из стороны в сторону, глаза были открыты, хотя их и заливала кровь, и он видел перевернутый мир. Вонзившиеся кронами в голубую землю финиковые пальмы, поросшее окровавленной травой небо, заваленное трупами, быстро редеющие ряды аммонитянской пехоты, оттесняемой легионерами Това и остатками корпуса Иоава, и разворачивающуюся цепь арамейской кавалерии, прикрывавшей их отход. А затем, сквозь звон мечей, лошадиное ржание и крики воинов, он услышал спокойный мужской голос:
— Ну, учитывая, что ваш товарищ не мог в это время года ходить в сандалиях… Вы говорите, он в последнее время не ездил за границу? В какую-нибудь восточную страну? В Грецию, на Кипр, нет?
— Нет, доктор, не ездил, — ответили голосом Кости.
— Вы в этом уверены?
— Абсолютно, доктор. Да вы сами посмотрите, он же бледный, как смерть. Какая Греция, какой Кипр, к едрене фене? Прошу прощения.
— Да ничего, — безразлично отреагировал первый и добавил со вздохом: — Ну, раз он не был на Кипре или в Греции, тогда…
— Что «тогда»? — быстро пульнул в него вопросиком Костя.
— Тогда я бы сказал, что это похоже на стигматизм, — пробормотал доктор.
— На что похоже? — переспросил Костя.
— Стигматы. Пятна и язвы, появляющиеся на теле человека без каких-либо внешних раздражителей. «Без внешних раздражителей, — вяло повторил про себя Саша. — Все правильно. Никаких внешних раздражителей не было, если не считать того страшного боя при Раббат-Аммоне. Впрочем, для НИХ это, конечно, не раздражитель. Интересно было бы посмотреть на этого доктора, если бы его поставили в цепь аммонитянской пехотной когорты против иегудейской конницы. Что бы тогда запел этот умник насчет отсутствия раздражителей?»
— Чаще всего, — продолжал тем временем доктор, — стигматы являются признаком истерии.
— У кого истерия? — недоверчиво хмыкнул Костя. — У Сашки истерия? Да вы что, доктор? Он же спокойный, как слон. Психиатр.
— Молодой человек, — устало ответил тот. — Во-первых, именно у психиатра, ввиду специфики трудовой деятельности, вполне может развиться психологическая предрасположенность к истерии. Во-вторых, раз уж вы лучше меня знаете, что с вашим другом, то, может быть, вы и возьмете на себя труд его лечить?
— Извините, доктор, — пробормотал примирительно Костя. — Я просто подумал, что это важно. Он всегда выглядел таким спокойным.
— Стигматы не появляются на теле без всякой причины, — отрезал доктор. — И дело не во внешнем спокойствии. Отнюдь.
— А… Это надолго? — спросил Костя.
— Что?
— Ну, полосы эти у него на ногах.
— Боюсь, не смогу дать вам точного ответа. Видите ли, стигматы исчезают, как и появляются, совершенно внезапно, сами по себе. И мы не можем лечить их, не установив причин, — ответил доктор. — В первую очередь я имею в виду причины психологические. «Да, — вяло подумал Саша сквозь туманное спокойствие анальгетиков, — попробуй я рассказать ему причину, и меня сразу же отвезут в Алексеевскую, бывшую Кащенко». Дальше он ничего не помнил. Провалился в темноту беспамятства.
* * *
Ночная прохлада пролилась от Иегудейских гор на Иевус-Селим, и Дэефет вышел на обнесенную высокими перилами кровлю дворца. Он не ждал вестников Иоава, хотя те сейчас мчались на самых быстрых колесничных лошадях от Раббата к Иевус-Селиму. Ему обо всем уже рассказал ветер. Ночь нашептала о том, что теперь Аннон не в состоянии помешать приходу истинного Господа на Землю. А светлая луна, серебряным нимбом повисшая над срезом Елеонской горы, соткала для него картины близкого прошлого. Дэефет стоял совершенно неподвижно, повернувшись лицом к востоку, и улыбался. Его ноздри чуть подрагивали, впитывая далекие запахи пряных трав, раскаленной дороги, дозревающей смоквы, цветников и крови. Крови, пролившейся совсем недавно там, далеко, за Иорданом, над равниной, что залегла в разломе Галаадских гор. Он уже знал, что воины Иоава, подкрепленные легионами предателей из Това, быстро присягнувшие ему на верность за горсть жалких динариев, разбили аммонитян. Об арамеях и моавитянах Дэефет не беспокоился. Конечно, было бы лучше, если бы когорте Избранных удалось захватить Царя Аммонитянского, но пробиться сквозь легион пехоты и конницы, да еще через тысячу отборных воинов царской охранной когорты, очень и очень не просто. Зато им удалось надежно запереть Аннона в Раббате, исполнив при этом строжайший приказ Дэефета: «Царей Арамеи и Моава убить, но Царь Аммонитянский должен остаться живым». Теперь, когда Аннон был повержен, два арамейских корпуса Совака не представляли угрозы. Ни арамеи, ни моавитяне, ни прочие не подозревали, что именно Царь Аммонитянский сдерживал всевластие Дэефета и его Господина. Ранее, но не теперь. Царь Аммонитянский Аннон, Гилгул, Гончий, повержен, войска его разбиты и заперты в Раббате.