Эту вывеску — ISTEN HOZOTT A HÁZAMBAN — Тамаш Фехер повесил в 1989 году, когда законный статус его нового заведения еще не был определен. Это шутка, неубедительная маскировка, которой никого не рассчитывали обмануть. Но и с прочным легальным статусом клуба старую вывеску не заменили ничем более официальным или удобным. Наоборот, заведение набирало популярность вообще без всякого названия и стало широко известно просто как «А Házam» (Мой дом). Внутренность дома за 116 лет существенно изменилась; малый кабинет (где разбилась первая чашка из свадебного фарфора) лишь приблизительно совпадает с «Подсобкой-2», где штабель из коробок с напитками и рядом — стол Тамаша. В любом случае малый кабинет рядом с главным залом был больше «Подсобки-2», и если фарфоровая чашечка разлетелась как раз над тем местом, где стоит у Тамаша на столе портрет венгерской фотомодели, то бросили ее с точки, расположенной по ту сторону перегородки, отделяющей «Подсобку-2» от бара.
Шум скоро привлечет его любопытную жену. Невыносимо представить, что она увидит его таким, потерпевшим унижение от отца и брата. Он стремительно идет из комнаты, минует испуганную горничную, которая спешит убрать осколки, и сворачивает от главной лестницы, будто бы не слыша, как жена зовет его. Еще плохо знакомый с устройством своего нового дома, он оказывается на кухне, быстро шагает мимо озадаченного (и территориально ущемленного) повара и безликой второй горничной, занятых беседой, — те вскакивают на ноги и кланяются вслед разгневанному хозяину. Он отворяет сначала одну дверъ, за которой только кастрюли и сковородки, потом другую — передним оказываются кирпичные ступени, и он спускается. На лестнице полная тьма, и он в гневе поворачивает назад.
— Gyertyát! — требует он, и горничная немедленно исполняет. Вооружившись свечой, он затворяет за собой дверь и снова начинает спуск. Он стоит на новеньком кирпичном полу — до сих пор не знал, что в доме есть подвал, выбеленный и чистый, большой, одной свечи не хватает его осветить.
В девяностом подвал освещают металлические лампы: простые круглые колпаки, внутри у каждого по одной необыкновенно яркой лампочке, на пластиковых зажимах прицеплены к водопроводным и паровым трубам. Лампы повернуты в углы — туда, где грязные белые стены сходятся с растрескавшимся потолком. Отраженного света хватает, и даже получается настроение. Тамаш радовался, когда его подруга-модель привезла ему эти пятнадцать ламп в подарок, и еще больше гордился, когда она рассказала, что крала их по одной-две из студии одного западногерманского фотографа, обосновавшегося в Пеште. Вечером на Четвертое июля 1990 г. безоконный непроветриваемый подвал вместил человек двести пятьдесят.
Раздумывая, что сказать жене, он обходит подвал по периметру. Левой рукой слегка касается белой оштукатуренной стены. На полках, врезанных в стену, кули с картошкой, мукой и всякой провизией. Определяя форму комнаты, он движется наискось через середину. В центре холодного прямоугольника в высоком деревянном стеллаже полулежат бутылки с французским и токайским вином. Не иначе, подвал тянется под всем внутренним двором. Хозяин пытается вспомнить расположение комнат на верхних этажах и бродит бесцельно, нося с собой маленький круг желтого света и угадывая, что за мебель проплывает сейчас над его головой. Прямо над ним, кажется ему, большое мягкое кресло у камина, а над ними — кровать, а над ней — умывальный тазик служанки, потом крыша с птичьими гнездами, потом небо. Сквозь всю эту мебель, невесомую над его головой, по невидимым полам бродят слуги и жена, ярусами друг над другом плавая среди тщательно подобранных декораций. Тут незваная мысль утешает его и ставит все по местам: если удастся устроить гибель старшего брата, все опять будет хорошо. Он выпрямляется, поворачивается к стене, вновь смотрит наверх и задумывается, как это можно осуществить. Он знает, что никогда этого не сделает, пусть и надеется, что мог бы. Ни за что на такое не пойду, говорит он вслух, тем самым разрешая себе составить план действий.
У одной короткой стены Тамаш построил маленькую деревянную сцену, где-то в четыре с половиной фута высотой. 4 июля 1990 года на этой сцене — «Жопа-касса», группа, состоящая из трех мужчин и женщины. У женщины черное вечернее платье и черные туфли на шпильке. Она платиновая блондинка с ровной закругленной стрижкой в стиле Голливуда конца 50-х. Пока она держится позади, пережидая инструментальный проигрыш, на ее лице отражается мимолетный интерес к товарищам по команде и спокойное равнодушие к сотням обращенных на нее глаз. Трое музыкантов играют вступление к шестой и последней песне последнего из трех оговоренных контрактом выходов за вечер. На мужчинах тоже черные вечерние платья и туфли на шпильке, как и у певицы, а их платиновые волосы так точно копируют ее прическу, что можно подумать, будто у нее тоже парик. Один музыкант играет на разных детских инструментах — гавайские гитары, банджо, ковбойские гитары, мощно усиленные, бьют из нескольких больших динамиков, развешенных по подвалу. Второй с невероятной ловкостью играет на бас-гитаре, выдавая фанковый грув, перекрещенный пулеметной дробью трелей тридцать вторых и шестьдесят четвертых, как стильный костюм перекрещивается патронташем. Его «туц-дыц-дыц» заставляют танцующих скакать и дергаться в потном азарте. Третий музыкант сидит за батареей кассетных магнитофонов, подключенных к общему пульту. Откидывая с глаз платиновую челку, он одновременно приглушает одни и раскручивает погромче другие кассеты. Пока играют песню, он оркеструет:
• плач младенца и голос пожилого мужчины, пытающийся успокоить по-венгерски;
• речь на русском языке из советской эпохи (все венгры в зале на том или ином этапе образования должны были учить русский, но теперь предметом гордости стало заявлять о беспамятстве, а высочайшим достижением — незнание вообще ни одного русского слова; это распространенное заявление опровергают танцующие, многие из которых смеются и строят рожи);
• песенку из музыкальной заставки американской детской телепередачи, исполняемую в радостном мажорном ключе мужчиной, женщиной и несколькими одаренными детишками;
• старания какой-то венгерской пары, стоны и скрип кровати;
• нашинкованный британский крокетный комментарий: «южноафриканцам нужно одолеть довольно крутой холм довольно крутой холм нужно одолеть довольно крутой-крутойкрутой холм крутойкрутой холм нужно одолеть южноафриканцам довольно крутой холм нужно одолеть сегодня, Тревор, Тревор, Тревор, Тревор».
• государственный гимн Венгрии, спетый мимо нот тремя венгерскими друзьями «Жопы-кассы». Они изображают дебильных школьников и секунд через десять три голоса уже оказываются на трех разных строках гимна, аплодисменты и вопли толпы заглушают все, национальный гимн спутывается до полной непостижимости.
Он медленно идет на середину комнаты, к винному стеллажу, мысли текут одна за другой. Проще простого — расшатать этот стеллаж, чтобы он, например, упал на того, кто потянется за бутылкой на верхней полке. Тогда будет кровь, переломы, и если это случится поздно вечером, а жертва уже изрядно выпьет, объяснение происшествия будет рдеть у самого мертвеца на красной физиономии. «Я расскажу отцу, как рад принять его предложение, как здорово все устроится с этим маклерским местом, а потом приглашу моего милого брата к себе отобедать по-братски. Как поздно мы засидимся, как доволен я буду, когда жена отправится в спальню, как любезно отпущу слуг, как весело мне будет сидеть за полночь, пить и болтать с любимым братом. А потом я сведу его вниз взглянуть на подвал. О, как дико мне будет! Как горько! Будто солнце угасло — нет, это слишком».