– Нам важнее сохранить остатки подполья.
Геннадий по-прежнему соглашался лишь в тех случаях, когда чужое мнение не противоречило его собственному. Он говорил «мы», в то время как ни Андрей, ни я не уполномочивали ею на это.
– Не согласен! В корне не согласен, – запротестовал Андрей, ж его увесистый кулак опустился со стуком на стол. – Прежде всего мы должны определить свое отношение к случившемуся. Позиция Иисуса Христа меня лично не устраивает.
– Пока я вас не понимаю, – перешел на «вы» Геннадий.
Андрей пояснил свою мысль. Если мы убеждены, что провалы закономерны и неизбежны, тогда остается одно: сложить оружие, бросить все к черту и сообщить на Большую землю об отказе от борьбы. За нас поведут ее другие. Но он, Андрей, на такую позицию встать не может. Он за то, чтобы выяснить причины провалов. Ведь есть же причины? Безусловно есть. Или это неосторожность, беспечность, халатность со стороны кого-либо, или предательство. Вероятнее всего, последнее. Мы много болтали на эту тему, но ничего против возможных предательств не предприняли.
– Что вы конкретно предлагаете? – прервал его Геннадий.
– Не перебивай! Брось эту свою дурацкую привычку. Научись слушать других. Враг наступает. Погибли Прокоп, Прохор, Аким, Сторож, Урал, Крайний.
Погибло семнадцать человек, а ты требуешь прекращения борьбы на неопределенное время. Как это расценивать? От кого мы это слышим? От коммуниста, чекиста, члена горкома или от обывателя? Я считаю, что мы должны ответить врагу ударом на удар. Надо ввести в борьбу все резервы, мою группу, группу Брагина. Я за то, чтобы вместо группы Урала сколотить новую, с теми же задачами. Люди? Люди есть! Руководитель? Тоже найдется. Дим-Димыч Даст руководителя. Возьми хоть его хозяина. Думаешь, не справится с группой?
– Он беспартийный, – заметил Геннадий.
Андрей опять вскипел:
– Беспартийный! Да мы гордиться должны, что у нас есть беспартийные, которым можно доверять, как коммунистам. И последнее: я предлагаю всерьез и немедленно приняться за проверку всех уцелевших подпольщиков. Всех без исключения. И начать надо со связного Колючего.
– Почему с уцелевших? Почему с Колючего? Почему с конца? – спросил Геннадий.
– Трудно узнать что-то, не зная ничего, – отрезал Андрей. – Не станешь же ты проверять арестованных?
– Пословица гласит, что умные начинают с конца, а дураки кончают в начале, – добавил я. – Андрей прав. Демьяна еще летом насторожило, что гестаповцы, схватив Прохора, не тронули его связных Колючего и Крайнего. Он просил задуматься над этим.
– Крайний арестован, – уронил Геннадий.
– Так что же? Будем ждать, когда арестуют и Колючего?
– Мы не можем, не имеем права подозревать в каждом предателя, – сказал Андрей. – Но проверять каждого мы обязаны.
Геннадий молчал, усиленно потирая щеку. Он, видимо, решал трудную для себя задачу. И решал по-своему. Уйти от борьбы, ставшей неимоверно опасной сейчас, было его желанием. Участие в ней до сего дня не требовало особого риска. Кроме меня, Андрея и связного от Демьяна, он ни с кем не встречался.
Радиограммы ему доставлял я и относил от него к Наперстку. Возможность провала ничтожна. Геннадий мог спокойно ходить по городу, спокойно спать за своими плотными ставнями и даже спокойно целовать свою Груню. А теперь ему предлагали активную борьбу, и предлагали в такой момент, когда враг накинул на подполье петлю и по одному душит патриотов.
– Ладно, – нехотя, каким-то упавшим голосом произнес Геннадий. – Твоим ребятам будет по плечу проверка?
– И его, и моим, и даже женщинам из группы Челнока, – ответил за меня Андрей. – Нужна взаимная, перекрестная проверка и перепроверка. Иначе мы не вырвемся из этого заколдованного круга.
– Хорошо, – опять согласился Геннадий. – Пусть будет так.
– И еще у меня такое предложение, – продолжал Андрей. – Связного Колючего надо сменить.
– Правильно! – одобрил я. – Он может быть на подозрении у немцев, как и Крайний, с того момента, когда арестован Прохор.
– Но ведь он поддерживает связь через "почтовый ящик", – возразил Геннадий.
– Крайний тоже имел дело с "почтовым ящиком", а все-таки его арестовали.
Геннадий кивнул:
– Что ж, заменим и Колючего.
Он говорил это таким тоном, будто выполнял чужую волю. И в глазах его туманилась глубокая тоска. Я приметил ее, но не придал значения. Мы были слишком взволнованы постигшим нас несчастьем и думали в ту минуту только о нем.
Тридцатиградусный мороз жег основательно. Я шел широким шагом, зябко поеживаясь. Ослепительно белым, кристаллическим блеском отсвечивал на солнце молодой, выпавший ночью снег. Стояла безветренная тишина. Флаги со свастикой у входа в комендатуру упали, будто налитые тяжестью. На главной улице горожане скребли тротуар. Горками возвышался плотный сколотый снег.
Наконец холод остался за стенами дома: я в приемной доктора. Поначалу тепло не ощущалось. Только немного погодя горячая кровь прилила к лицу, рукам, ногам.
Андрей сидел в компании знакомого мне очень худого клиента.
В том, что попаду на прием последним, я не сомневался. Но вот кто из них двоих – Андрей или худой клиент – первым пойдет к доктору, можно было только гадать. Мне хотелось, чтобы пальма первенства принадлежала худому. Я был кровно заинтересован в этом.
Из кабинета вышла дремучая старушка в сопровождении Наперстка. Андрей поднялся. Значит, его очередь. Я в душе выругал друга: как же он не рассчитал и пришел раньше худого клиента? И что теперь делать? Изобретать предлог для встречи?
Выручила Наперсток. Она обратилась к Андрею:
– Вам опять массаж?
– Да.
– Быть может, вы уступите очередь этому господину? – Она кивнула на худого клиента. – Ему вливание. Десять минут.
Андрей «великодушно» поступился очередью. Худой клиент хмуро и неловко поблагодарил его и скрылся в кабинете.
– Умница, – тихо проговорил Андрей, имея в виду Наперстка.
– Она-то да, – заметил я, еще не избавившись от досады.
– Я пришел рановато, – попытался оправдаться Андрей.
– Учти на будущее.
Спустя четверть часа мы слушали Карла Фридриховича.
– Был. Три раза был, – рассказывал он. – Все верно. Тромбофлебит.
Хронический, поверхностный, нижних конечностей. Отеки. Боли, особенно при ходьбе. Обычная картина… Надо лечить. Хорошо бы покой, постельный режим, но все это роскошь, о которой сейчас можно лишь мечтать и больному, и врачу.
Господин Пейпер был весьма удивлен, узнав, что я немец. Он, кажется, верил, будто русские в начале войны расстреляли всех немцев. Внимательно и как-то настороженно слушал меня, но о себе ничего не сказал… Я понимаю его.