— Не могу сказать, что я с самого начала собиралась стать монахиней. Просто так уж случилось. Хотя, с другой стороны... неверно было бы утверждать, что это было простой случайностью. Скорее напротив, неизбежный поступок, учитывая обстоятельства моей жизни и склад характера. Я сделала вполне осознанный выбор, решив посвятить себя служению Церкви. Не стану утомлять тебя скучными подробностями... просто расскажу, как было дело.
Выросла я в годы президентства Эйзенхауэра, заметь, это немаловажный фактор. Родители мои были истовыми католиками. Люди они достаточно обеспеченные, имели два автомобиля — «Бьюик» и старый «Форд»-пикап. Отец работал врачом, мать все свободное время отдавала Церкви. Дед и бабушка, все мои двоюродные братья и сестры, другие родственники и друзья, все до одного были католиками. А брат, Фрэнсис Кокрейн, это наша фамилия, Кокрейн, мечтал стать священником. Все мальчики из клана Кокрейнов становились священниками, а девочки проходили через монашество. Но не оставались монахинями на всю жизнь. Что вполне естественно.
Когда мне исполнилось десять, президентом стал Джон Кеннеди, католик. Господи, как же мы радовались! Жили мы в Кенайлворте, неподалеку от Чикаго, поговаривали, что именно мэр Чикаго Дейли буквально вырвал эту победу для Кеннеди в нашем штате. Для нас это было все равно что выиграть войну за свои гражданские права. Католик в Белом доме! Должно быть, и ваша семья тоже радовалась, хотя твой отец имел свободный доступ в Белый дом, а мой был всего лишь врачом. Прекрасный новый мир открывался перед всеми нами! Но вскоре все наши надежды пошли прахом. Все изменилось... Мне было тринадцать, когда застрелили Кеннеди. Явились «Битлз» и совершили полный переворот в музыке, помню, впервые услышав их, я, тринадцатилетняя девчонка, была просто потрясена. А потом «Роллинг Стоунз» с их бунтарским духом и курящие травку, всеобщее увлечение наркотиками, и мюзикл «Волосы», и Вьетнам, и мальчишка раздвигает тебе ноги и трогает «там», где ты уже вся мокрая и сгораешь от любопытства, страха и чувства вины! Особенно если тебе нравится мальчик, который это делает, нравится вытворять с ним такие вещи... О Господи, что это я говорю, это превращается в какую-то исповедь!... А потом во весь экран Бобби Кеннеди с пустым взглядом и струйкой крови, бегущей из смертельной раны в голове, и Мартин Лютер Кинг выступает на балконе отеля, и фестиваль в Вудстоке, и Боб Дилан, и массовые схватки с полицией в Чикаго в 1968-м, и что-то со мной случилось, я растерялась...
Наверное, я была слишком чувствительна, или сыграл свою роль переходный возраст. Не знаю. Но суть в том, что я начала оглядываться на свою прошлую жизнь, и мне вдруг страстно захотелось покоя и веры. Прости за банальность, но меня всегда тянуло к добрым деяниям. И я любила Церковь. По сути, я была еще ребенком, сгорала от чувства вины и разочарования, которое принес первый мелкий и неудачный опыт в сексуальной жизни, и мне никогда не нравились ни травка, ни грязные длинные волосы, ни наплевательское отношение ко всему на свете, которое я наблюдала у молодежи... Я оглядываюсь назад сейчас и вижу девочку, которая в шестидесятые стала свидетельницей того, как рушатся все идеалы, внушенные ей в пятидесятые. Многим детям той поры нравились эти перемены, бунтарские выходки, негативизм, а мне — нет. Я никак не могла приспособиться, проявления бунтарства — это не для меня. Но перемен хотелось, какое-то время я была даже вовлечена в движение за гражданские права. Однако наш Кенайлворт — городок маленький, и особенно разгуляться в этом смысле там было негде. Это не для меня, скорей — для Вэл, больше подходит ей по духу и характеру.
Я же в конце концов поняла, что самыми счастливыми были первые десять лет моей жизни, тихие и спокойные... а то, что происходило после 1963-го, меня просто пугало. Нет, тогда я ни за что бы не призналась в этом, но ничто на свете не могло заставить меня потерять веру в родителей, в их добропорядочность, в правоту Церкви, в истинность и ценность того, к чему она всегда призывала. Многие мои друзья отошли от Церкви, многие увлекались наркотиками, убегали из дома, восставали против родителей... очень многие, но только не я. Это было не для меня.
Порой мне казалось, что мир вокруг рушится, распадается на части. Все ценности, в которые я верила, в которых воспитывалась, вдруг были забыты, отвергнуты, любая «норма» жестоко высмеивалась... Я не видела для себя пути в этом новом сумбурном мире. И тут вдруг мой брат Фрэнсис, идеалист, человек, который добровольно ушел на войну спасать свою страну, погибает во время уличных беспорядков. Я никак не могла примириться с этой утратой. Еще одна бессмысленная смерть, другие бы подумали, она доказывает, что нет Бога, нет справедливости, что Церковь бессильна и не нужна. Кто угодно, только не я. Я чувствовала потребность разобраться в происходящем. Я не хотела выкрикивать истерические лозунги, не хотела взваливать вину на всех и вся, начиная с Линдона Джонсона. Я отказывалась признать, что смерть Фрэнсиса была лишь очередным доказательством бессмысленности нашего существования... Жизнь имеет смысл, в ней есть и добро, и зло, и того, кто творит это зло, ждет в конце пути наказание. Божья кара... Бог — вот кто придает смысл нашей жизни, и я пошла в Церковь, искать ответы там. Другой альтернативы, помимо Церкви, я в тот момент для себя не видела. Ее величие и вечность — вот что поразило меня, все остальное в сравнении с ней казалось таким ничтожным и мелким. Неужели это рассуждения, достойные лишь какого-нибудь чудаковатого иезуита? Надеюсь, что нет. Потому что я сама не такова. К Церкви я отношусь всерьез, но не могу принимать всерьез крутой рок-н-ролл или джинсы-варенку. Я была против войны во Вьетнаме, я всегда ратовала за то, чтобы человек ответственно относился к своим поступкам. О Господи, ведь я слушала эту музыку, покупала пластинки, носила одежду хиппи, всякие там значки с надписью «МЫ ЗА МИР», но все прошло... Ты понимаешь, что я хочу сказать? Все это проходящее, а Церковь была и будет с нами всегда, это и есть главное.
Я знала двух очень порядочных священников, одну совершенно необыкновенную монахиню. Пожилая женщина, но какой острый, какой блестящий ум, я просто восхищалась ею. И при этом она была поклонницей Элвиса и была поистине счастливой женщиной, вела осмысленную и полезную жизнь, радовалась каждой минуте этой жизни. Была учительницей, администратором школы, не чуралась политической деятельности, всегда говорила Ватикану то, что думала... Великая была женщина. Ее пример вдохновил меня, помог понять, что если все здесь у меня получится, то я смогу прекрасно обходиться и без плотских утех и не сойду при этом с ума. Понимаешь? Нет, совершенством такую жизнь назвать будет нельзя, но это будет хорошая, правильная жизнь.
Не знаю, понял ли ты меня. Да, монастырь — своего рода убежище, отрицать это бессмысленно. Даром, что ли, о монахах и священниках говорят, что они всегда ищут место, где можно укрыться. Что ж, почему бы нет? Каждому человеку нужно такое место, Бен, каждому. И большинство его находят. Какое-то время я пряталась в монастыре. И уверена, родители гордились мною... Знаешь, на лицах родителей-католиков наблюдаешь такую удивительную смесь гордости и печали, когда их дочь выбирает Церковь, а не семью, мужа, детей, дом... И тем не менее они очень гордились мною, гордились, хоть и сомневались в правильности моего выбора. О, наша маленькая девочка! О, Мать милосердная, Богородица, неужто наша маленькая Лиззи так никогда и не забеременеет? Ну, что-то в этом роде. Знаешь, немного смешно, когда вспоминаешь об этом...