— О своей пастве, — пробормотал он. — Бедняги. Не повезло им со мной.
* * *
Оставшись в доме один, я никак не мог уснуть. О смерти Инделикато сообщили в телевизионных новостях, но все в контексте ухудшения здоровья Папы, который не появлялся на публике вот уже месяца два. В самом позднем выпуске новостей о Церкви не сказали ничего нового, за исключением того, что архиепископ кардинал Клэммер принял решение остаться в Риме и присутствовать на похоронах Инделикато. Я сидел в Длинной зале, пил уже третий бокал «Лэфройга» со льдом, слушал, как завывает за окнами ветер, как сорванные им крупинки снега барабанят по стеклам.
Я пытался не думать о том, что произошло после убийства Вэл, но это было бесполезно. Я просто не мог думать о чем-то другом. И вот наконец я допил виски, влез в старую дубленку и высокие сапоги и вышел на улицу.
Холодный воздух ворвался в легкие. Прочистил мозги.
Я двинулся к яблоневому саду, где в ночь, подобную этой, кто-то повесил на дереве тело уже мертвого отца Говерно. Давно это было. Шел я той же тропинкой, что и тогда с Санданато, и вскоре оказался у пруда. Лед блестел в лунном свете. По нему бесшумно скользила пара конькобежцев, коньки резали лед, отсвечивая серебром.
Меня неудержимо тянуло к часовне. Нет, то вовсе не был приступ сентиментальности, я понял это, лишь оказавшись внутри. Дверь была не заперта, ступеньки обледенели.
Я включил свет. Что я здесь делаю? Что ожидаю увидеть? Привидений в часовне нет, ни звука, ни голоса не доносится из полутьмы.
Я сел на скамью, где сидела Вэл в тот момент, когда Хорстман приставил ствол пистолета ей к затылку.
А потом вдруг сделал то, чего не делал вот уже лет двадцать пять.
Встал на колени, опустил голову и начал молиться за упокой души моей маленькой сестренки. Я шептал слова молитвы с закрытыми глазами и, как и подобает доброму католику, признался во всех содеянных мной грехах и молил о прошении того, кто мог творить правосудие.
Позже той же ночью я лежал в постели, под портретом Ди Маджио, прислушивался к свисту ветра за окном, к шорохам за наличниками и под плинтусами, чувствовал, как тянет сквозняком. Я то погружался в сон, то выплывал из него, а потом вдруг увидел Вэл, как она сует в барабан предназначенный для меня снимок. А потом вдруг оказался в холле, на лестничной площадке, и увидел, как падает отец...
Я лежал и мечтал о том, чтоб хотя бы этой ночью мама избавила меня от посещения. Дошло до того, что я просто боялся уснуть. Ведь там, во сне, она ждала меня, чтобы снова напасть со своими обвинениями.
Я переворачивался с боку на бок, пытался пристроить подушку поудобнее, затихал, а потом вдруг вспомнил, как однажды ночью в эту комнату ко мне пришла Вэл. Совсем еще маленькая, в красной фланелевой рубашке, она терла кулачком заплаканные глаза. Выяснилось, что она вдруг захотела в туалет, вышла, а в коридоре стояла мама и набросилась на нее, стала ругаться. Сам не понимаю, почему вдруг вспомнился этот эпизод, но я видел Вэл так отчетливо, словно наяву, как она, сонная, испуганная и заплаканная, трет глаза. Я спросил ее, что случилось.
Она сказала, что мама вела себя с ней подло.
Я спросил, что это означает.
— Она говорит, я сделала это. — Тут уже Вэл зарыдала в полный голос. — А я спросила, что, а она ничего не ответила, просто продолжала говорить, что я это сделала...
— Ты можешь точно передать ее слова?
— Ты это сделала, ты, это сделала ты... там, в саду... ты забрала его, ты это сделала... — Слезы лились ручьем. Потом она сказала: — Но, Бен, я ничего такого не делала, точно тебе говорю, честное слово, не делала!...
И тут я обнял ее, стал гладить по голове и сказал, что она может остаться у меня на всю ночь.
А потом сказал, что маме наверняка приснился плохой сон, что она в этом не виновата, что не надо бояться и обижаться на нее, и все в таком роде. Больше мы об этом никогда не говорили. Возможно, потому, что это было связано со страшной историей, которая произошла в яблоневом саду, с тем, что там будто бы нашли висельника на дереве...
И вот теперь, десятки лет спустя, мамин кошмар вновь ожил.
Вэл погибла, а кошмар остался жить и стал из маминого моим.
Дорога до охотничьего домика оказалась долгой и трудной из-за густого тумана и снега, их гнали порывы ветра, от которых сотрясалась машина. Когда я доехал до Эверетта и увидел запрещающий знак, снега вокруг намело просто горы. Выяснилось, что мост не прошел специальной проверки дорожной инспекции и попасть в Эверетт сегодня можно было только объездным путем, через еще один маленький городок под названием Минандер. Я последовал туда, куда указывала стрелка, и вскоре увидел, что мне предстоит подняться на довольно крутой продолговатый холм, огибающий каменный мост слева. Я опасался, что сцепления из-за снега и льда будет недостаточно, уж очень крутым казался подъем. Кругом простирались густо поросшие лесом холмы, они казались черными из-за сплошных стволов и веток с облетевшей листвой, что безнадежно приникали друг к другу. На склоне между деревьями вилась тропка, по ней катались на санках ребятишки, наверное, из Минандера. Вершины холмов и гор тонули в тумане. Снег на дороге становился все глубже, а под ним был лед. Если б я выехал часом позже, то мог бы попасть в нешуточные неприятности.
Городок Минандер был разукрашен к Рождеству. На фонарных столбах развешаны гирлянды, через улицы протянуты полотнища с поздравлениями, у церкви выстроен целый макет. Крыша его была завалена снегом, а внутри, освещенные лампочками, виднелись ясли, Дева Мария с младенцем Иисусом и волхвы. Я притормозил у бакалейной лавки, некогда принадлежавшей брату и сестре по фамилии Поттервелд. Теперь на вывеске красовалось имя нового владельца или владельцев: «Рекселл». Я позвонил домой и услышал голос отца. Куда более бодрый, чем тогда, когда мы с ним говорили по междугородней. Я сказал, что скоро у него буду.
— Давно пора, — ответил он. — Мне бы следовало догадаться, что на Рождество ты будешь дома. Не захочешь остаться без подарков. Я тебя знаю, Бен! — Он хохотнул, давая понять, что это шутка, а не продолжение старой распри. — Советую поторопиться. Скоро стемнеет, да и снег все валит и валит.
— Буду через час, — ответил я.
Теперь я вел машину еще осторожней, уж очень опасный, извилистый и скользкий выдался участок дороги. И удивлялся тому, что на душе отчего-то потеплело, стоило только услышать голос отца. Почему-то вспомнилась сцена столетней давности: сияет солнце, Гари Купер сидит на веранде и беседует с отцом о кино. Для меня вновь ожили экранные похождения агентов УСС, я увидел отца великим и непобедимым героем, увидел, как он бежит по взлетной полосе, а вокруг свистят фашистские пули, вонзаются в землю прямо у его ног, вздымая фонтанчики пыли... Солнечный день, малышка Вэл танцует в струях фонтанчика, Купер нас рисует... просто волшебство. Почему-то от этих воспоминаний снова потеплело на душе. Но Купер давным-давно умер, Вэл убита, от героических дней отца на службе в УСС остались одни лишь воспоминания... история... кино... все превратилось в пыль и прах.