Паром из Гринпорта на Шелтер-Айленд как раз загружался. Машина Бена оказалась шестой в очереди – обычная машина, обычный водитель. Их плотно упаковали на палубе, и паренек, собиравший плату за проезд, не присматривался к лицам, а прятал голову под капюшоном анорака. Шторм разыгрался вовсю, волны прокатывались под медленно тащившимся к туманным огням на той стороне паромом. Никто ни на кого не обращал внимания. Все только и думали, как бы добраться домой, задраить люки и не высовываться. Паром загремел о деревянную пристань, встал у причала, разгрузился, принял пару машин, направлявшихся на материк, и поспешно скрылся в ночи.
Бен повернул влево, огибая бакалейный магазин и заправку, мимо полей для гольфа, направляясь к оконечности островка. Ветер на острове был сильнее. Два деревца повалило бурей, и вершины их на несколько футов высовывались на проезжую часть сразу за поворотом. Бен чувствовал себя, как тот мужчина в рекламе покрышек, которым вы можете доверить свою семью. За его спиной в ветреной мгле иногда вспыхивали фары. Лужи жидкой грязи разлились по дороге, и с откоса на пассажирской стороне стекали ручейки.
Фары высветили впереди низкую дамбу. С горбатой спины островка он спустился на уровень моря. Узкая полоска суши, соединявшая Шелтер-Айленд с Биг-Рам, казалось, вот-вот скроется под волнами. Она, как всегда, была замусорена ракушками. Природа в действии. Чайки, во множестве селившиеся в окрестностях, задали работу своим птичьим мозгам, как только люди выстроили дамбу. Нырнув и подхватив раковину клювом, они резко взмывали в небо и с крутого пике бомбардировали дорогу, с поразительной точностью попадая ракушками на твердое покрытие. Ракушки разбивались, открывая мягкое мясо моллюска, и чайки, опустившись, его расклевывали. Из подобных наблюдений всегда можно извлечь урок.
Ночью чаек не было, но ракушки хрустели под покрышками. Машина взметнула из-под колес фонтаны воды, а потом дорога начала подниматься на холм, к гостинице «Баранья голова». Огни за полосами дождя манили к себе, но осталось всего несколько минут до дома Дрю.
Свернув за темный изгиб дороги, которую обступили кусты и деревья, Бен увидел двойные столбы ворот, не закрывавшихся со Второй мировой. Створки ворот, словно в сцене из «Гражданина Кейна», заросли вьюнками и травой, обвившими решетку и скрывшими их до верхней перекладины. Черный асфальт дорожки влажно блеснул в свете фар, а впереди вырос дом: три этажа, остроконечная крыша с каминными трубами и огни в нескольких окнах жилого этажа. Дрю всегда называл его своей «хижиной». Свет горел и под крышей пристройки, в которой он оставлял машину.
На звонок никто не ответил. Дверь была не заперта. Бен толкнул ее и вошел. И сразу услышал моцартовский «Реквием» из кабинета. Бен окликнул несколько раз, ожидая, что Дрю выйдет из библиотеки или из кабинета, где горел свет, но ответа не дождался. Чувствовался запах горящих в камине дров. Здесь было жарко, но ведь старики, по словам Дрю, вечно зябнут. Муж и жена с соседнего острова, нанятые Дрю, приходили почти каждый день, чтобы приглядеть за домом: без конца натирали мебель, смахивали пыль, поддерживали идеальный порядок, пересылали почту, если та приходила, приготавливали растопку, чтобы Дрю сразу, как войдет, мог разжечь огонь, заботились, чтобы в кухне была еда, заправляли постель и взбивали подушки. Если бы ему понадобились другие услуги, они всегда готовы были остаться на ночь. В доме, как припомнил Бен, имелось четырнадцать спален.
Ну что ж, как видно, Дрю уснул, не погасив свет. Ему нравилось думать, что на этом острове он сам себе хозяин. В городе, в его маленькой изысканной «конюшне» в конце Пятой авеню, с ним постоянно жила супружеская пара, но здесь он наслаждался мыслью, что все еще способен обойтись без посторонней помощи. Бен торопливо заглянул в библиотеку, в кабинет, в бильярдную, на сияющую черно-белым кафелем кухню. Пусто. Моцарт последовал за ним вверх по тяжелой резной лестнице к спальне Дрю. Здесь горела лампочка у кровати. Постель расстелена, пижама и халат лежали наготове, но Дрю не было и тут.
Дождь колотил в окно и забрызгивал подоконник. Внизу он приметил еще одно освещенное помещение – оранжерею, стоявшую в стороне от дома. Время не слишком подходящее, чтобы возиться с горшками. Дверь в металлической раме осталась открытой: свет падал на посыпанную щебнем дорожку, скрывавшуюся в тени между домом и оранжереей. Порывы ветра раскачивали дверь. Свет горел ровно, никакие тени не двигались за стеклом.
При чем тут оранжерея? Холодные пальцы прошлись по позвоночнику, волоски на руках встали дыбом.
Бен в несколько секунд сбежал по лестнице и оказался снаружи. Ветер еще усилился, капли жалили лицо. Он промок от пота. Пригнувшись против ветра, он смотрел на приближавшуюся с каждым шагом оранжерею. Скрипела терзаемая бурей дверь. Он представлял, что могло случиться: Дрю услышал, как хлопает дверь, вышел ее закрыть, у него стало плохо с сердцем, он зашел в оранжерею, включил свет и упал. Наверняка так.
Прибой грохотал о скалы у подножия обрыва, ограничивавшего участок. Ветер доносил запах соли. Где-то чуть дальше находилась южная оконечность Лонг-Айленда. До нее было далеко, как до Крабовидной туманности.
Дрю был в оранжерее.
Бен сперва заметил его ноги: костюмные брюки, блестящие черные ботинки, с пятнами дождя и грязи. Он обогнул стойку, увидел, что старик лежит на боку. Под синим кашемировым джемпером на нем была рубашка с открытым воротом.
– Ради бога, Дрю! – позвал он, перекрикивая ветер, шум прибоя и дребезжание стеклянных панелей над головой.
Опустился на колени рядом, и тогда, в смутной тени, отбрасываемой цветочной стойкой, увидел, что это не инфаркт.
Входное отверстие, маленькое, с обожженными краями, виднелось на правом виске. У выброшенной в сторону руки, полускрытой стойкой, лежало оружие. Всего в нескольких дюймах от расслабленных пальцев. Револьвер «Смит-и-вессон» 22-го калибра.
Дрю выглядел таким хрупким, таким ужасающе непрочным, раздавленным смертью. Таким маленьким – не просто худым и подтянутым, каким казался в жизни, а до жалости маленьким. Душа человека, жизненная сила, покинула тело, и только теперь стало понятно, какой огромной была его душа.
Стоя над ним на коленях, задыхаясь от ужаса, Дрискилл зарыдал, чувствуя, как сводит отчаянием все мышцы, и слезы сбегали по лицу и капали на тело Дрю Саммерхэйза. Он оплакивал конец этой замечательной жизни, оплакивал ушедшее время, забыв о том, что оборвало эту жизнь – время, поглотившее Дрю и уже захватившее немалую часть самого Бена. Он плакал по себе, по надеждам юности, по бесконечным видениям будущего – и по Дрю тоже, горюя о том, к чему мы все приходим, когда истекает наш срок. Ты уходишь, и в последний миг, когда зависаешь между «здесь» и «не здесь», даже если это «не здесь» – Великое Ничто, ты, должно быть, на мгновение осознаешь, что все было зря, что ты мог бы и вовсе не жить, что все это – способ убить время, дымок на ветру. Ты был Дрю Саммерхэйзом – гигантом среди величайших людей своего времени, и вот ты ушел.
Бен прощался с останками старого друга, с человеком, так надолго заменившим ему отца. Он чувствовал себя очень глупо, пока не сумел унять слезы. Дрю, пожалуй, раздосадовали бы такие проводы. Как, спросил себя Бен, поступил бы Дрю на его месте? Прежде всего, не стал бы касаться оружия, тела и всего прочего в оранжерее. И первым делом подумал бы о Демократической партии.