Боб Хэзлитт стоял рядом, сложив руки на груди. На нем были брюки из жатого ситца и белая рубаха. Лицо докрасна обожжено солнцем. Он посматривал на мелькавших среди гостей операторов, изводивших на его мать бесконечные мотки пленки, из которых лишь несколько футов попадут в рекламные ролики, демонстрирующие, как Боб Хэзлитт, ко всему прочему, еще и любит бедную старушку мамочку! Он подошел к матери, чтобы сказать ей что-то, склонился к слуховому аппарату, и стало ясно, что он невольно видит в ней прежнюю мать, воспоминание, а не ту дряхлую женщину, которая, похоже, не очень ясно понимает, что происходит вокруг. Он говорил с ней, но ответа не ждал. Он поцеловал легкий пух седых волос. Хэзлитт вспотел, и невесть откуда вынырнула гримерша, вытерла его полотенцем и припудрила лоб. Эту семейную сцену можно было принять за произведение Гортона Фута, но, по правде говоря, это был чистой воды Теннесси Уильямс – мучительный мир, в котором каждый лжет и лжет, пока не поверит в собственную ложь. Все глазели на Хэзлитта, словно он – Большой Папа в «Кошке на раскаленной крыше»: [13] да, конечно, он и есть Большой Папа, и более того – все гости пикника зависят от него, от его настроения, взглядов и прихотей. Дрискиллу захотелось подойти к Хэзлитту и продекламировать из репертуара Берла Айвса: «Я чую запах лжи. Ты чувствуешь, сестра?» [14]
Боб был вдовцом, на что и упирал в своей кампании, хотя постоянно общался с очаровательной кинозвездой лет сорока, которая отказалась от карьеры в кинобизнесе – исчерпав этот колодец досуха – ради отношений с Хэзлиттом, каковой снова привлек к ней внимание публики и мог, если она расчетливо поведет игру, даже сделать ее первой леди. Звали ее Марина Лаверинг, и она почти не отходила от Боба, держа его под руку и притворяясь, будто не слышит капризных призывов его матушки.
Обернувшись, Боб Хэзлитт увидел Бена Дрискилла и, медленно отцепив от себя актрису, непринужденно двинулся в его сторону, по пути останавливаясь, чтобы пошутить с кем-то из родственников, потрепать их по плечу, явно готовясь к вечерней речи. Теребя пальцами сложенные листки с текстом речи, поглядывая на часы, он протянул Дрискиллу правую руку.
– Бен Дрискилл, надо же! Меньше всего ожидал увидеть здесь вас! Но вы здесь. Не правда ли, моя миссис Китинг – ее зовут Флора – настоящее чудо? Хорошо ли спали? В гостинице все в порядке? – Боб был в бешенстве, но не хотел портить сегодняшний праздник.
– Да, все было замечательно, и миссис Китинг великолепна; сколько я могу судить, большая часть народу в здешних местах считает, что ваше выдвижение – дело решенное.
Хэзлитт пожал плечами:
– Так складывается. – Он несколько настороженно следил за Дрискиллом. – Скоро все решится. Как принимает все президент?
– С обычной невозмутимостью, само собой. То обстоятельство, что вам придется его убить в случае, если он станет кандидатом, не осталось незамеченным. Они, можно сказать, начеку.
– Какие ужасы вы говорите, Бен! Если вы явились сюда, чтобы доставить мне послание… ну, почему бы вам не передать его и не оставить нас в покое? Что, Чарли выходит из игры? Собирается отозвать свою кандидатуру? Желает избежать трепки, которую я устрою ему в Чикаго? Вы намерены извиниться за свое поведение в крокет-клубе? Не для того ли он вас прислал, чтобы уладить скандал? Или вы явились по собственной инициативе – может, надумали перейти в другой лагерь? – Хэзлитт улыбался. Это была теплая, пустая улыбка, приносившая ему в последние годы богатые плоды.
– Он предлагает вам отказаться от гонки, Боб. Очень изящно, и никто не узнает истинного положения вещей.
– Ах, вот как? – Лицо Хэзлитта застыло, в голосе прозвенел лед. Он сцепился с Дрискиллом взглядами. – Это он сошел с ума, или у меня что-то со слухом, а?
– С вами кончено, Боб. Все позади. Вы должны отказаться от гонки и выступить на съезде с речью, что вашей целью было всего лишь повлиять на политический курс, а встреча с президентом убедила, что он вас понял, что вы на одной длине волны и что вы станете консультантом президента по особым вопросам…
Хэзлитт медленно обернулся к человеку, стоявшему в нескольких шагах от них. Тот наблюдал за Хэзлиттом и Дрискиллом, поправляя наушники. Дрискилл вполне допускал, что в кармане у Хэзлитта микрофон, а этот агент – его личный телохранитель. Он и выглядел типичным агентом спецслужбы – уменьшенной копией Клинта Иствуда. Тот же косой прищур глаз. Поймав взгляд Хэзлитта, агент кивнул. Он щеголял легкой хромотой, как нашивкой за ранение, полученное при защите командира. На переносице у него виднелась полоска пластыря. На нем был темный, легко стирающийся костюм, и на лбу над темными авиационными очками блестела испарина. Он не мог снять пиджак, скрывающий огнестрельное оружие. Мгновенный обмен взглядами с телохранителем дал Хэзлитту время опомниться.
– Угрожать мне на дне рождения моей матери – дурной стиль, Бен. Вам бы лучше объясниться. Хотя, погодите минуту. – Он вернулся к матери.
Та, кажется, задремала. Одна из сиделок вытирала ей подбородок. Хэзлитт встал на колени рядом, пошептал что-то на ухо, и старушка чуть повела рукой, отпуская его. Вернувшись, Боб спросил:
– Ваша мама жива, Бен?
– Нет, она умерла, когда я был ребенком.
– Ну, дожить до ста – не шутка. Бедняжка… ей хочется дотянуть до дня, когда она увидит своего мальчугана президентом.
– Тогда я надеюсь, что вы прячете где-нибудь брата, Боб, потому что вам президентом не бывать.
– Вам придется малость потрудиться, прежде чем я подниму лапки и капитулирую. По-моему, вы блефуете, солдат.
Хэзлитт первым вышел на окаймленную зеленью дорожку, уводившую от толпы к бурливой речке, заросшей рогозом и занавешенной ветвями ив. Облака ушли на запад, небо очистилось, а солнце, хоть и клонилось к горизонту, прожигало, как лазер. Телохранитель двигался за ними, чуть отстав, и напряженно вслушивался в голоса в наушниках. Наверняка Хэзлитт прятал где-то микрофон. Может, и запись велась. Музыка затихла, ее сменило гудение насекомых. Тропинка была пыльной. Хэзлитт молчал, шел, беззаботно помахивая рогозиной.
– Я в свое время любил здесь рыбачить. Меня забирал на лето дедушка – отец матери, его манила сельская жизнь. Отец занимался своим конструкторским бюро в маленьком блочном здании на краю Эджвуда. В этой реке мы ловили сомов. Нацепляли на крючок целый комок червей. Мальчишкой я часто забывал банку с червями перед домом. Просыпался после ночного дождя, а все черви расползались по мостовой. На целый пенни червей. Теперь мне думается, они слишком дешево ценились. – Хэзлитт улыбнулся то ли текущей мимо воде, то ли потоку воспоминаний. – А теперь я вот-вот стану президентом. Такое возможно только в Америке. Так что вы там говорили? Лучше выкладывайте, хотя, по правде сказать, это явно жест отчаяния. Под президентом земля качается, мы следим за настроением делегатов – за каждым из них, видит бог. Сведения поступают дважды в день, и все перемены – в мою пользу. Народ считает, что его лавочка разорилась, и народ прав. Так что говорите, что хотели, и ступайте себе. Мне скоро речь произносить. – Он метнул взгляд на телохранителя, спокойно стоявшего в тени рожкового дерева.