Эммануил послал вниз посольство с ультиматумом. Ультиматум был круче, чем в случае Муридана. Мой Господь обещал, что если салафиты в течение трех суток не сложат оружия — умрут все, кого накроет тень Двараки.
Послами он избрал меня и Марка.
Мы шли между шатров, Лениво жевали жвачку одногорбые верблюды, сверкали из-под паранджей глаза арабок, носились на конях худощавые бедуины. Дул саба — благодатный восточный ветер, принося запахи цветов из ожившей пустыни.
Переговоры происходили в палатке шейха племени, которая отличалась от прочих наличием спутниковой антенны наверху, воткнутого копья у входа и телевизора внутри. Кроме шейха, присутствовали главы кланов и представители салафитов. Последних можно было отличить сразу: камуфляж вместо шерстяной рубахи и плаща бедуинов, блеск в глазах и показная воинственность.
Думаю, последние и нашептали шейху его ответ на ультиматум.
— Вы останетесь с нами, и Даджжал не обрушит на нас летающий остров.
— Вы думаете, что мы для него так важны?
— Иншаллах! [128] — сказал шейх.
— Помните, одно из имен Махди-Каим, воскреситель? Эммануил воскресит нас, если мы умрем. Вас — вряд ли.
— Кутиба.
То есть «судьба такая».
Я вздохнул. О чем еще говорить с фаталистами?
Обращались с нами сносно, кормили в основном финиками. Я вспомнил Синай. Не так уж далеко отсюда, учитывая, сколько мы прошли за последний год. Поили молоком верблюдиц (за отсутствием воды). Еще была таинственного вида жидкая каша под названием «фасс» и трюфеля. Бедуины ели то же самое. Мне было жаль их — не салафитов, конечно, а простых кочевников.
Я не сомневался, что Эммануил выполнит свое обещание и бедуинов не спасет наше присутствие. Я даже обрадовался. Это перестанет надо мной висеть: смерть и воскресение. Все случится помимо моей воли. Сможет ли Эммануил воскресить тех, чьи тела впечатаны в землю многотонным прессом Двараки? Не знаю. Мне казалось, что да.
Телевизор имелся только в палатке шейха (для чего обременять любимого джамала, то есть верблюда!), зато радиоприемники были весьма распространены. По радио мы и услышали сообщение.
Эммануил повторил ультиматум и уточнил, что наличие ого людей в лагере бедуинов не имеет никакого значения.
Наступил вечер. Солнце садилось над пустыней, красное, как ее пески. Ветер шевелил траву. В пределах лагеря мы пользовались некоторой свободой — впрочем, довольно призрачной, учитывая поголовную вооруженность бедуинов.
Я помню все до мельчайших подробностей: стариков, курящих возле шатров, играющих в пыли детей, хлопотливых женщин с закрытыми лицами, молодых бедуинов на конях, помчавшихся в пустыню. Вон облако пыли! Развлечение. Джигитовка.
— Резвятся, — мрачно сказал Марк. — А Господь не шутит.
Я помню, как солнце коснулось горизонта…
И тогда облако пыли замерло и начало оседать.
Я оглянулся:
— Что случилось?
И увидел старика, упавшего на бок рядом со своим кальяном, и замерших в пыли смуглых детей, женщин, лежащих на земле, словно уснувших. И ни звука. Полная тишина.
Марк стоял рядом и курил. Точнее, держал сигарету. Огонь подобрался к его пальцам, и Марк выругался.
— То, что должно было случиться, — наконец сказал он.
В лагере не осталось никого живого, вплоть до верблюдов и лошадей, павших рядом со своими хозяевами. Только я и Марк.
Мы вышли в пустыню. Ничего не изменилось: зеленая трава, слабый ветер, солнце не успело закатиться. Может быть, поэтому такой красной казалась земля.
Впереди, метрах в двадцати перед нами, мы увидели еще одного человека. Живого. Он стоял лицом к нам, бедуин в зеленых одеждах. Хотя, возможно, дервиш. Высокий колпак обернут зеленой чалмой. Откуда здесь дервиш? Откуда здесь вообще живой человек?
Он повернулся и махнул нам рукой, приглашая следовать за ним. И зашагал в пустыню, все дальше от шатров.
Мы двинулись за ним, то ли от перенесенного шока, то ли из банального любопытства.
Солнце село. Стало холодно. Лагерь бедуинов скрылся за холмом, а наш молчаливый проводник все шел вперед. Мы побежали. Он стал двигаться быстрее, казалось, не ускоряя шага. Расстояние между нами не сокращалось.
Нас нашли под утро люди Господа. Нашли почти на краю фульджи, воронкообразной пропасти в песках. На краю обрыва. Еще два шага, и Эммануилу точно пришлось бы нас воскрешать. Мы направлялись прямо туда, не замечая ничего вокруг. По их словам, рядом с нами никого не было. Но зеленый дервиш не мог быть миражем. Ночью миражей не бывает.
Потом один из моих знакомых мусульман предположил, что мы видели Хидра, легендарного святого ислама, помогающего путешественникам в пустыне, выводящего на прямой путь. Ничего себе помощь!
Я видел сон. Я бегу из Рима, из ватиканских дворцов. Я понял, что это Рим, потому что действие началось в зале географических карт. Только на всех панно была одинаковая карта. Не провинции Италии, а карта мира, закрашенная ровным черным светом. Лишь моря и океаны сохраняли исконную синеву. Ни границ, ни рельефа — одни очертания материков.
Я бегу полутемными сырыми туннелями и понимаю, что это подземные коммуникации под площадью Святого Петра. Потом вдруг оказываюсь в пустыне. Красное солнце висит над красным песком. Песок загорается. Сплошное пламя.
Все исчезает, и я обнаруживаю себя в комнате. Обычная комната, скорее кабинет, с письменным столом и креслами. Три окна, вроде эркера. И за всеми окнами пламя. Я не знаю, что горит. Воздух? Но пламя как от костра, словно дом стоит в его центре.
И незнакомый голос:
— Он назовет воду пламенем и пламя водою. Поэтому те, кто хочет спастись, должны броситься в пламя, потому что это чистая и свежая вода.
Оборачиваюсь.
На стол опирается Эммануил. Это был не его голос. Он зажигает сигарету, вдыхает дым, тушит ее в пепельнице. Это кажется естественным. Я даже не удивляюсь. Только потом, проснувшись, вспоминаю, что мой Господь не курит.
— Ты хочешь броситься в пламя, Пьетрос? Оставь! Для тебя это пламя и только пламя. Ты жив, пока ты со мной.
Я касаюсь стекла рукой. Оно холодное. Пламя исчезает, словно падает в пропасть, и я просыпаюсь.
Выкинь на свалку свою мораль
И сердце ожесточи,
Сегодня удачлив подлец да враль —
У них от рая ключи.
Лишь тот, кто жесток, не оставит стен
И крепостей не сдаст,
Иглою и бритвой не тронет вен