Мы шли к красной скале с огромной аркой, образованной постоянной работой ветра и песка. Вверх, под палящим солнцем. Сердце заходилось. Я пожалел о том, что пил кофе.
На каменистом плато множество дыр в скале, в основном действительно засыпанных песком, но есть и опасные пропасти. Впереди три небольшие груды белых камней, явно сложенных рукой человека.
— Все, пришли.
— Что это?
— Шахты. Точнее, братские могилы. Петр, я не знал, что она была там.
— Кто она?
— Твоя Тереза.
Я задохнулся, голова закружилась, и потемнело в глазах. Жара, подъем, утренний кофе. И ощущение потери, словно у меня вынули сердце.
Помоги мне закрыть эту страшную пропасть в груди…
Я сел на камень у одной из могил.
— Здесь?
— Не знаю. Я не занимался похоронами. И о ней мне доложили потом. Опознали.
— Она собиралась в Бет-Шеарим.
— Там был перевалочный пункт. Небольшие катакомбы с каменными гробами, не то что здесь. Шахты по тридцать метров! Общину Бет-Шеарима мы уничтожили еще в марте. Ее там не было.
Я усмехнулся.
— Я вижу, ты славно тут поработал без меня.
Марк вынул пистолет. Этот жест показался мне угрожающим. Но он повернулся спиной и зашагал в пустыню. Я его не удерживал. Раздались выстрелы: Марк разряжал пистолет по камням и колючкам.
За один день я потерял Бога, возлюбленную и друга.
Ладанка Мейстера Экхарта до сих пор была при мне. Я открыл ее, вынул записку, развернул.
«Где Бог — там свобода, где несвобода — там не Бог».
Запоздалый афоризм. Несвобода Эммануила. Несвобода его причастия, его вина, его голоса, его взгляда. А где свобода Бога?
Я уронил ладанку и пустил записку по ветру.
Выстрелы прекратились. Марк возвращался. Сел рядом на камень, вынул пустой дымящийся магазин, демонстративно отпустил и отбросил ногой.
— Эммануил приказал мне убить тебя.
— И что же ты? Ты же ему верен.
— Тебе тоже.
— Гонка под кайфом входила в программу? Решил, что умрем вместе?
— Нет. Просто в этом состоянии я не боюсь… — Марк помедлил.
«Даже Эммануила», — подумал я.
— Даже себя, — закончил Марк. — Ты можешь больше не считать меня своим другом, но я им остаюсь.
Почти до Вифлеема мы молчали и не смотрели друг на друга. Машину вел Марк. Вначале вполне спокойно и на нормальной скорости. Только после Хеброна начал дергаться, нервничать, резко жать то на газ, то на тормоз и наконец сдался. Выехал на обочину, остановился.
— Петр, смени меня.
Я пожал плечами и сел за руль.
— Стой! Подожди немного.
Он достал из бардачка простую железную кружку, пол-литровую пластиковую бутылку из-под минералки, наполовину полную, и квадратный бумажный пакетик. В пакетике оказался белый порошок, который он высыпал на дно кружки. Туда же плеснул воды из бутылки. И достал шприц.
Больше всего меня поразила суровая обыденность происходящего. Не ампула с раствором (кто ему сделает в такой концентрации!) или хотя бы дистиллированной водой, не одноразовый шприц и чистые руки. Вот так на дороге, в железной кружке, водой из бутылки — и шприц, если теоретически и одноразовый, то никак не на практике.
Марк перегнал в шприц содержимое кружки, чуть отдернул манжету на правой руке, открывая цепочку следов от уколов, и всадил его в вену на запястье.
Мне хотелось сказать ему что-нибудь медицинское, например: «У тебя что, вода из-под крана?», «Ты кружку-то помыл?», «Сепсис заработаешь!» или «Ты хоть знаешь, сколько плеснул — или у тебя глаз наметанный?» Или хотя бы ехидное: «Что, опять „особый случай“?» Но я вспомнил братские могилы Тимны и не сказал ничего. Туда тебе и дорога.
Думаю, что меня хранят от наркомании не только уроки отцов-иезуитов, но и природная брезгливость.
Через каждые шесть часов — это много или мало?
— Спасибо, Петр! Я тебя люблю! Поезжай.
Когда мы приехали, Марк уже начинал дремать. Но из машины вышел самостоятельно и смог сказать:
— Помни о моей просьбе.
Ночью я не спал. Чем я лучше Марка, что смею судить его? В Бет-Гуврине мы были вместе. Он не виновен передо мной, потому что вина предполагает умысел. Ему бы найти хорошего доктора.
Как только ночь сменил очередной кровавый рассвет, я позвонил Марку, еще не понимая, что скажу. Ладно, по обстоятельствам.
Телефон не отвечал.
Мне стало тревожно.
Ладно, может быть, еще спит и телефон выключил. Я позвонил еще через час.
Щелчок определителя и длинные гудки, долго, до бесконечности. Марк был жаворонком в отличие от меня.
Не берет трубку?
На всякий случай перезвонил ему на сотовый. То же.
Я поколебался еще минут пятнадцать и стал одеваться.
У апартаментов Марка никого не было. Я позвонил в дверь. Подождал минут пять и еще раз позвонил. Никакой реакции. Набрал код. Щелкнул автоматический замок. Дверь подалась, и я вошел.
— Марк! Ты дома?
Тишина.
В коридор выходили двери столовой, гостиной, кабинета и спальни. В первых двух царил порядок, но хозяина не было. Я заглянул в кабинет: все то же, что и вчера, никаких признаков вторжения. И компьютер выключен. Пусто.
Я нашел его в спальне, на кровати. Даже не сразу понял, что случилось.
— Марк!
Подошел ближе. Он лежал на спине, глаза закрыты, очень бледная кожа.
— Марк, тебе плохо?
Я взял его руку, холодную, с негнущимися пальцами. Марк был мертв уже несколько часов.
Осмотрел комнату. На тумбочке у кровати стояла кружка и пластиковая бутыль с водой, рядом — ложка с остатками белого порошка и шприц. Еще пару дней назад я бы не нашел связи между этими предметами: шприц счел бы не имеющим отношения к остальному. Теперь мне все было ясно.
В общем-то, этим и должно было кончиться, но больно уж странное совпадение. Я заподозрил самоубийство.
Вышел в кабинет, повернул рукоять катаны, набрал код сейфа. Там была черная папка с какими-то документами. С какими, я посмотреть не успел. Послышался звук открываемой двери.
— Алекс, останься у входа! — голос Эммануила.