Он толком не понял, как добрался до Беркли-сквер и оказался на дальней стороне площади, но уловив запах свежескошенной травы понял, что дом близко. Никто его больше не окликал. Он вгляделся в туман, зная, что за маленьким сквером ждет его квартира. Он как раз нащупал кончиками пальцев ограду, провел ладонью по гладкой влажной поверхности, когда прямо за спиной громко застучали шаги.
Он начал оборачиваться, но зонт, застрявший между прутьями ограды, выдернуло у него из руки. Годвин собирался что-то сказать, поскользнулся на мокрых камнях, подвернул лодыжку, почувствовал, что падает, услышал треск рвущейся материи — его пальцы зацепились за карман мужского макинтоша. Прежде чем соприкоснулся с мостовой, расцарапав коленку и разорвав брючину, он успел еще подумать, что порвал бедняге плащ. Мужчина крякнул, отшатнувшись назад, и какой-то металлический предмет выпал из его руки и с лязгом упал на землю у самого рукава Годвина.
Годвин нащупал предмет.
Это был нож, вроде охотничьих ножей, каких он насмотрелся дома мальчишкой. Похож на ножи десантников.
Мужской силуэт выдвинулся из тумана, как гора на колесиках, и обрушился на него. Внезапно Годвина захлестнула бешеная ярость — необъяснимая, подсознательная реакция на опасность, — и он заставил собственное внушительное тело откатиться в сторону, изо всех сил лягнув ногой в сторону нападающего, рухнувшего на мокрую мостовую, потянулся за ножом, не нашел, пошарил кругом, припав на одно колено, впустую, услышал и наполовину почувствовал тяжелое дыхание тяжело пытавшегося подняться противника, но не сумел точно определить его положения, пока тот не навалился на него, опрокинув на спину, но Годвин был крупным и сильным мужчиной и, потянувшись туда, где угадывалось лицо врага, нащупал ухо и рванул, почувствовал, как оно отрывается от головы, почувствовал гейзером брызнувшую на руку густую горячую кровь, услышал вопль, почувствовал, как его отшвыривают в сторону и невидимый враг скрывается в тумане…
Крик замер, шаги затихли. У Годвина кружилась голова. Он сел, привалившись к ограде, защищающей скверик в центре Беркли-сквер. Он жадно глотал воздух. Связных мыслей не было, он не пытался анализировать происшедшее. Медленно встал. Колено саднило, под пальцами чувствовалась кровь. Ладонь и рукав воняли кровью из чужого оторванного уха. На левом боку нож оставил в пальто и рубашке длинный разрез.
Зонтика он так и не нашел. Ни черта не видно. Оставалось только обойти ограду, чтобы выйти на свою сторону площади. От каждого шага в лодыжке отдавалась боль. В колене словно застряли осколки стекла. Макинтош его погиб безвозвратно, и кожа на боку была порезана. Он весь пропах кровью. В памяти мелькнул залитый кровью коридор в Беда Литториа…
Он пытался попасть ключом в замок, когда из тумана прозвучал голос:
— Годвин? Это вы? Отвечайте же, человече, я совсем заблудился…
— Сюда, наверх. Я стою у своей парадной. Как ударит в нос запах крови, идите на него, не ошибетесь. Что за чертовщина?
Из тумана показалась тяжеловесная фигура.
— Это я, Стефан Либерман. Я хотел вас догнать, поговорить… Туман помешал. Господи боже, что это с вами? Похожи на жертву бомбежки — вот, дайте я помогу, вы весь в крови, словно свинью резали!
Либерман шагнул вперед, торопясь помочь.
— Ничего. Это не моя кровь. Просто я пару минут назад оторвал кому-то ухо. Удивительно, как он не налетел на вас в тумане…
— Я никого не видел.
— Он, теперь, пожалуй, еле на ногах держится.
— За что вы его так?
— Ну, в основном за то, что он хотел меня убить. Ножом. К счастью, оказался неумехой.
— Давайте я провожу вас в дом.
— Если хотите. Со мной все в порядке. Можем выпить.
— Но зачем он пытался вас убить? Хотел ограбить? Или принял за другого?
— Нет, не думаю…
Когда Годвин, вымывшись, продезинфицировав и заклеив раны и переодевшись в сухое, вернулся в свою гостиную, Либерман курил сигару, толстую, как шпала. Он протянул Годвину кожаный портсигар:
— Угощайтесь.
Годвин обрезал кончик и закурил. Разлил коньяк «Наполеон», превосходивший его возрастом. Либерман обошелся с благородным напитком, как с полосканием для рта: проглотил и плеснул себе еще.
— Бывает хуже, — одобрительно крякнул он. — Хорошо пробирает. Знавал я одного парня из Лос-Анджелеса, так он выпивал по бутылке такого зелья вдень. Фанфарон. Как и я. Неудивительно, что мы с ним сошлись.
Он то ли рычал, то ли смеялся. Наверняка разобрать не удавалось, но это был не тот Стефан Либерман, которого знал Годвин. В нем открылась совершенно новая сторона.
— Вы? В Лос-Анджелесе? Вот это новость…
— Шутите? А почему бы, черт возьми, мне и не бывать в Лос-Анджелесе? Вы знаете, сколько они там платят? Я три раза ездил, писал кое-что для Льюиса Майера и Джека Уорнера — черт, я даже был женат на мексиканской актрисе, с которой меня познакомили. Два горячечных года. У нее имелась привычка взрываться в самое неподходящее время. Никогда не знал, с чего она взбесится. Совершенно чокнутая, но играла вдохновенно и умела смешить. Всякая студия стремиться залучить к себе парочку иудеев из Европы — вроде прикормленных иезуитов при дворе. Прибавляет им культурки, как они выражаются, да и хозяева всех студий все русско-польско-германские евреи, надутые от важности, будто доставили свои семейства в землю обетованную. Но, как вы заметили, я редко вспоминаю об этом времени здесь, в Лондоне, среди британских снобов. Выгоднее выставлять напоказ другую личину Стефана Либермана: бедного-разнесчастного Вечного Жида, тяпнутого нацистами за задницу, — что чистая правда, имейте в виду. Оба моих «я», оба Стефана Либермана — настоящие, только Лондону достался беженец из Европы — драматург-сценарист, а не голливудский муж Люп Как-ее-там. И это вполне разумно. Вы-то знаете свою публику. Пусть это вас не беспокоит. Вот то, что случилось с вами сегодня, — повод для беспокойства. Вы сказали, что не думаете, будто вас приняли за другого. Что вы имели в виду? Кому нужно вас убивать?
Годвин с досадой припомнил, как разоткровенничался только что на крыльце.
— Да нет, вы, должно быть, правы: наверняка грабитель или перепутал с кем-то. Туманная ночь, где ему было разобрать, кого он режет?
— Для грабежа слишком жестоко. Хотя в наше время никогда не знаешь, чего ждать от людей. Вы бы лучше сообщили в полицию… Тот человек потерял много крови.
— Утром, — сказал Годвин. — Я займусь этим утром.
Они еще несколько минут обсуждали нападение. Годвин отстаивал версию случайного столкновения — мол, просто подвернулся кому-то. Слушая Либермана, он дивился второй личности, открывшейся в знакомом человеке. Эта новая личность — бывший голливудский сценарист, обходившийся с бриттами так, как они того стоили, — нравилась ему куда больше. Конечно, может и правда обе личины были точным отражением двух сторон одного человека. Но его привлекала некоторая расчетливость в поведении Либермана. Человек никогда не знает. Никогда не может сказать заранее.