— Нам известно, кто настоящий предатель, старина.
— Нет, вам мало было испорть жизнь бедняге Рейкстроу, вы еще вздумали подсылать какого-то безмозглого громилу прирезать меня в тумане — видели его потом? У него половины уха не хватает, так что не ошибетесь, и вам придется говорить чертовски убедительно, потому что вы рискуете, как никогда в жизни, хотя может вам и повезет вывернуться, как мне… — Он перевел дыхание. — Что вы сейчас сказали?
— Мы знаем, кто настоящий предатель.
— Вы плохо слушали меня, Монк. Не на того напали. Вы меня разочаровываете, Монк.
— Нет, я не о вас, старина. Конечно, никто вас и не подозревал, но нам было важно внушить вам, что вы под подозрением. И перестаньте целить в меня из этой штуки… Может, вы и правы, может, если вы наведете пистолет повыше, в чучело сурка, которого я храню с детства, я вам все объясню.
— Очень советую объяснить. Давно пора.
— При всем моем к вам уважении, сын мой, вас использовали для отвода глаз. Роль неблагодарная, но важная. Имелось в виду проронить словечко там, словечко здесь, распустив слух, что вы под следствием. Мы рассчитывали, что настоящий немецкий агент, уверившись в своей безопасности, снова начнет действовать, — как бы это сказать, чтобы не походило на приключенческие фильмы Родди Баскомба? — как вы полагаете, старина, откуда они берут сюжеты для фильмов? Боюсь, что от нас. Ну вот, мы намекнули кое-кому, что у вас была интрижка с женой Макса, так что вообще-то вы могли и сами его прикончить… да, полная чушь, понятно, но коль нам удалось убедить, что мы не шутим, и заставить действовать соответственно вас… — Он пожал плечами. — Возможно, мы убедили и настоящего шпиона. Вы, кстати, отлично выступили. Поздравляю.
— Поздравляйте, только не вздумайте шевельнуться. — Годвин вздохнул. — И кто же этот шпион? И зачем понадобилось подсылать ко мне убийцу?
— Нам известно, что человека, которого мы ищем, называют Пан глосс.
— Доктор Панглосс? Из «Кандида»?
— Пять с плюсом! Тем более что вы американец. Вы меня удивили. К сожалению, все, что мы знаем, — это кодовое имя. Нам остается только ждать, пока он проявится. Впрочем, теперь имеется еще одна примета — вы сказали, у него оторвано ухо?
Чем дольше он оттягивал разговор с Энн Коллистер, тем хуже ему становилось и тем труднее представлялось неизбежное объяснение. С другими такие вещи, понятно, случаются чуть не каждый день, но когда дошло до него, Годвин ужаснулся. Ему страшно было увидеть боль и стыд в ее взгляде, увидеть, как она старается скрыть свои чувства. Энн — благовоспитанная англичанка, она умеет себя вести. Годвин, пожалуй, предпочел бы, чтобы не умела.
Они договорились пообедать в «Савойе» в серый туманный день в конце июля. Собирался дождь. Шагая по Стрэнду от засиженной голубями Трафальгарской площади, Годвин обдумывал, что он ей скажет и как будет держаться. Она ждала его в дальнем конце ресторанного зала, у окна, смотревшего на густую зелень набережной Королевы Виктории. Она приветствовала его ослепительной улыбкой и щелчком пальцев. Перед ней стоял полупустой бокал белого вина.
— Наконец-то! — с вымученным весельем заговорила она. — Ты не представляешь, сколько раз я бралась за телефон, чтобы тебе позвонить, но благоразумие неизменно побеждало. Я знала, что ты позвонишь, когда созреешь.
— Мне трудновато было — много работы на «Би-би-си», а я отвык работать. По правде сказать, играя в войну, я порастратил много сил… и еще не совсем оправился.
— Я постараюсь тебя не утомлять.
Ее голубые глаза задержались на нем, может быть, всего на секунду или две. На ней был голубой костюм, привезенный из Парижа перед войной, перстень с сапфиром и бриллиантом.
— Однако, мой милый, моя английская сдержанность и самообладание почти иссякли. Ты мне нужен, Роджер. Ты понимаешь, что я имею в виду? Ты меня слушаешь, милый?
— Конечно, я понимаю. — Он накрыл ладонью ее руку, лежавшую на крахмальной белой скатерти. — Я умираю с голоду. А ты?
— Роджер, я делаю совершенно неприличное предложение. Я долго ждала. Знаю, ты ни о чем меня не просил, знаю, все, что я думала и делала, я делала по собственной воле. Но теперь ты вернулся, и пора разобраться. Да-да, я возьму палтуса и немного зеленой фасоли — мне все равно, что есть, заказывай сам, Роджер. А потом поговорим о войне, а потом ты перестанешь меня бояться и мы во всем разберемся — хорошо?
Глядя на нее, он снова, далеко не в первый раз почувствовал, что она заслуживает много большего, чем он ей давал. Спасаясь от этого чувства, он заговорил о войне. Все сейчас говорили о Тобруке.
Тобрук в конце концов пал, и Роммель захватил в нем двадцать пять тысяч пленных. Десять дней спустя союзные войска назначили место решающей битвы, которая должна была определить судьбу Египта. Место было выбрано в узком проходе в шестидесяти милях от Александрии. Проход назывался Эль-Аламейн. Линия фронта шириной в сорок миль тянулась от укреплений вокруг Каттарской впадины до моря. Здесь укрепилась 8-я армия. Солдаты обеих сторон были вымотаны месяцем непрерывных боев за Тобрук. Если присланное союзниками подкрепление не удержит яростной атаки Роммеля, Северная Африка будет потеряна. Сколько может продлиться последнее сражение, никто толком не знал.
— Только не говори, что ты опять собираешься туда.
— Нет. Для меня война окончена. Я трус, Энн. Думаю, меня не загонят туда и под угрозой расстрела.
Она хитровато улыбнулась:
— Стало быть, передо мной сломленный человек?
— Меня достаточно ломали. Больше не хочу.
— Ну что ж, я рада, что ты окончательно вернулся. Мне ненавистна мысль потерять тебя теперь. Я была слишком близка к этому. — Голос ее дрогнул. — Я думала, ты убит… Эдуард что-то такое слышал. Думала, я сойду с ума. Мне казалось, я так тебя по-настоящему и не узнала, ты никогда не открывался полностью. Тебя нелегко узнать, но теперь у нас будет время заполнить все белые пятна. Все время мира принадлежит нам, и нам нет дела до войны.
Они пообедали, а дождь все не начинался, и Годвин предложил пройтись. Они пошли вдоль набережной. Туман застилал дальний берег Темзы. Оставшийся позади «Савой» светился мутным пятном. Годвин облокотился на парапет, она остановилась рядом. Теперь, когда они оказались под открытым небом, голос ее звучал холодней. Холодней были и ее чувства.
— Почему ты мне не звонил, Роджер? Рассчитывал, что мое английское воспитание не позволит тебя тревожить? Принял как должное, что я буду терпеливо ждать гласа с небес? Ты хоть немного представлял, каково мне пришлось? Меня расспрашивают, как твои дела, а что я могу сказать? Не знаю, как у тебя дела, я тебя и в глаза не видела… Мне говорят, что видели тебя в гостях или еще где, и я не могу скрыть, что не вижусь с тобой и ничего о тебе не знаю.
Она вцепилась в перила, пачкая белые перчатки, уставившись на грязную, непроницаемую воду.