Приближалось Рождество. Годвин сам раздобыл, принес и помог установить в гостиной рождественское дерево. Вчера вся компания засыпала комнату обрезками бумаги: клеили гирлянды. Сегодня Годвин застал женщин, больших и маленьких, на кухне. На большой тарелке посреди стола уже красовалась горка засахаренных слив, а девочки, с гордостью поглядывая на это произведение своего кулинарного искусства, старательно пекли пряники. Перемазанные в муке, разрумянившиеся, они то и дело оглядывались на Сциллу, которая похваливала, показывала и подсказывала, уверяла, что бесформенные, странного вида пряничные обломки тоже хороши и красивы. Может даже, красивее всех. Годвин взялся помогать, и конечно, все портил, и женщины, вся компания, смеялись над ним и поддразнивали, а когда он притворялся обиженным, Хлоя и Дилис бросались его обнимать и целовали до тех пор, пока он не заверял их самым торжественным образом, что больше не дуется.
Когда с кухонными делами было покончено, все перешли в гостиную и закончили украшать дерево, развесив пряники на нитках, а няня принесла им горячего шоколада и еще пряников и присела поболтать о предстоящих зимних развлечениях. Она, няня, рассказала им, как праздновали Рождество в западном райдинге Йоркшира, когда она была маленькой, как однажды под Рождество училась кататься на коньках на льду пруда и как она удивилась, обнаружив, что ее отец, суконщик, тоже умеет кататься, и очень недурно. Сцилла попросила Годвина рассказать, как праздновали Рождество у них в Айове, и девочки зачарованно слушали его рассказы: снег в четыре-пять футов глубиной, и огромные рождественские индейки в двадцать пять фунтов весом, и его первый двухколесный велосипед, оказавшийся под елкой с розовым бантиком на руле, и катание на санях-тобогганах с холмов Банкер-Хилл, и как он на цыпочках спускался рождественским утром по холодной лестнице, слушая громкое тиканье дедушкиных часов, чтобы взглянуть, что положил под елку Санта-Клаус. Он рассказал им, как однажды на Рождество, не успел его отец разрезать жареную индейку, как его вызвали принимать роды у миссис Андерсон, которая родила мальчиков-близнецов, а когда он вернулся домой, все домашние, одиннадцать человек — тети, и дяди, и бабушка с дедушкой — так и сидели за столом. Он рассказал, как мать разогрела все для отца, и ужин продолжался, и они все сидели и сидели, пока его, Роджера, не отпустили поиграть с его первой пишущей машинкой, и он тогда написал свой первый рассказ под названием «Рождество доктора, 1917». Ему тогда было двенадцать лет. Хлоя и Дилис слушали его, затаив дыхание, глядя круглыми глазами и приоткрыв рты. Наконец Хлоя заявила:
— Я тоже хочу пишущую машинку, когда мне будет двенадцать. Как ты думаешь, мама, Рождественский Дед мне ее принесет?
Сцилла сказала, что это вполне вероятно. После продолжительного молчания Дилис, которой от рождения было присуще комическое обаяние, испустила протяжный вздох и как сидела, так и уснула с улыбкой на губах. Сцилла своим красивым низким голосом пропела «Тихую ночь» и «Добрый король Венцеслав». Под ее песню они отнесли девочек наверх и уложили в постель, подоткнув одеяльца. Годвину так и виделись картины засахаренных слив и Рождественского Деда, мелькавшие в их сонных головках.
Спустившись вниз, он стал одеваться. Сцилла наблюдала за ним, скрестив руки на груди, с легкой улыбкой на чуть выпяченных губах. Волосы у нее были так густы, что прическа казалась вырезанной из дерева и отполированной.
— Рождество тебе к лицу, — сказала она.
— Хорошо, когда Рождество удается на славу. Девочкам оно запомнится.
— Знаю. Когда-нибудь, году в 1975-м они расскажут своим детям об этом Рождестве 1942 года, в год памятной войны. Правда ведь, этим все окупается? Перед ними столько надежд. Может, они сумеют ничего не испортить.
— Надежда, мне думается, всегда есть. Не будь надежды, пожалуй, не было бы и войны. Всем было бы все равно. Но мы заботимся о детях. В них — надежда для всех нас. Прости, я словно цитирую свое слащавое рождественское выступление.
— Роджер… Я слишком долго испытываю твое терпение.
Он удивился. Он пожал плечами. Он понятия не имел, что сказать.
Она продолжала:
— Ты обязательно должен знать, что я это понимаю.
— Почему это, Сцилла?
— Потому что я боюсь тебя потерять.
— А-а…
— Я так тебя люблю, Роджер, что стоит мне задуматься об этом и потерять осторожность… я чуть сознание не теряю. Вот я смотрела на тебя с Хлоей и Дилис… У меня чуть сердце не остановилось.
— Я знаю, — сказал он. — У меня такое же чувство, когда я смотрю на тебя с ними…
— Все меняется, — сказала она. — Не знаю, смогу ли я объяснить, но все меняется.
— Я знаю.
Часы в передней пробили полночь. Он бережно поцеловал ее, шепнув на ухо:
— Счастливого Рождества, Сцилла.
Она тихо вскрикнула, прижала ладонь ко рту, молча кивнула и вытерла слезы.
— Увидимся завтра, — сказал он.
Опять она кивнула.
Он вышел из дому в морозную ночь, оставляя следы на снегу. Он шел пешком всю дорогу до Мэйфер. Ночь была чудесная.
Счастливого Рождества, мистер Годвин, и упокой вас Господь, джентльмены.
День Рождества.
Серый, холодный, сухой снег заметал проем окна и Беркли-сквер. Годвин проснулся, когда было еще темно, пил кофе в кровати и правил гранки своей новой книги. Наконец он принял ванну, оделся, выпил еще кофе и отправился на Слоан-сквер, куда добрался к полудню. Гусь и цыпленок были уже в духовке, Сцилла одевалась наверху, а девочки восторженно потрясали яркими свертками, которые Годвин и Сцилла загодя украдкой пронесли в дом, и торопили мать:
— Он уже пришел, он пришел!
Спустилась Сцилла в ярком красном платье. Девочкам достались темно-зеленое и белое кружевное. Няня вышла из кухни, ненадолго оставив обед без присмотра. Девочки, сохраняя ежеминутно готовое прорваться спокойствие, разворачивали подарки: кукол, головоломки, игры, книги и одежду — в каждом свертке чудом оказывалось в точности то, о чем каждая мечтала. Рождественский Дед не подвел.
Маленькая Дилис рассопливилась, и Хлоя заботливо вытерла ей нос. Она с удовольствием возилась с сестренкой, а когда Годвин похвалил ее за внимание, она, серьезно устремив на него взгляд светло-кофейных, как у матери, глаз, сказала:
— Я еще маленька, понимаешь? — Так она выговаривала: «маленька». — Но Дилис еще маленькей и забывает про платочек. Все равно она очень хорошая, правда же? Хотя и очень маленька.
Ковра под елкой уже не видно было под слоями оберточной бумаги. Няня жгла ее в камине вместе с углем. Пока девочки беззаботно играли с новыми куклами и ахали над картинками в книжке, Сцилла вручила подарки няне: свитер, изящный набор черепаховых гребней и кожаный альбом с фотографиями Хлои и Дилис. Няня подарила Сцилле набор чайных салфеток и заботливо вышитые ею накидки на подушки. Сцилла порывисто обняла ее, как обнимают мать — и как она никогда не обнимала леди Памелу, после чего няня вернулась на кухню, откуда доносились запахи, какие, верно, витают на небесах. Годвин не в первый раз поймал себя на том, что мысли приходят слезливые и сентиментальные. Ну что ж, он почти пожилой человек. И влюбленный к тому же. По-настоящему влюбленный. Все это звучало, как речи юнца, но Годвин знал, что уже не юнец, что уже довольно давно перестал им быть. Возможно, сентиментальность в разумных пределах вовсе не плоха. Может быть, эти мысли означают, что он сдал экзамен на переход в следующий класс, черт его знает какой, — и давно пора.