— Еще как ведаю. В том-то и дело. Я иначе не могу, вот и все. И нет никаких причин мне быть другой.
Горький запах сигареты, которую закурил рыболов, долетел до них — резкий, шершавый запах. В воде что-то плеснуло.
— Главное, ты должна остановиться. Еще не поздно, ты не забеременела…
— Не надо пошлостей!
— Да ты совсем идиотка? Пошлости — боже милостивый! Я хочу сказать — никто еще не знает… так не испытывай судьбу. Или ты просто погубишь себя.
— При всем уважении к старшим, тебе не кажется, что ты ужасно мелодраматичен? Я хочу сказать, что тут такого уж ужасного? Почему ты говоришь, что я себя гублю? Я не какая-нибудь отсталая неграмотная деревенская девчонка, которая не понимает, что делает… и он ни к чему меня не принуждал. Я такая, какая есть, и он такой, как он есть. Ты нас не переделаешь. Я не хочу прекращать… это ничего не значит… просто очень увлекательное занятие. И я все еще та же самая, какой была, когда мы впервые встретились.
— Ну, а я простой деревенский парень из Айовы, и до меня это не доходит. Любая из девочек, кого я знал там дома, плакала бы и причитала и просила смилостивиться.
— Ну, а я просто не такая. Ты хотел бы, чтоб я так себя вела?
— Пожалуй, нет.
— Все в порядке. Ты наш друг. Мои чувства здесь в общем не замешаны. Мы с Клайдом вроде как просто играем вместе, понимаешь?
— Это ты, кажется, не понимаешь, Сцилла. Клайд с тобой не играет. Он тебя любит.
— Ой, неужели ты в это поверил? Какая глупость! Ему нравится мое тело, только и всего. Ему нравится что-то, принадлежащее мне. Ох, Роджер, я все пытаюсь тебе объяснить… я бы хотела, чтобы именно ты не думал об этих глупостях. Хочу, чтобы ты был нам союзником, другом. Ты мог бы помочь нам… помочь бывать вместе, мог бы стать третьим — тем человеком, которому можно довериться, поговорить обо всем, мог бы помешать Клайду довести себя до припадка, когда это кончится… в сентябре я возвращаюсь в женевскую школу или, может быть, в Англию. Начнется новый год, новые друзья, придется много заниматься на скрипке… Клайду придется это пережить. Ты мог бы ему помочь. Ему нужен будет друг рядом…
— Да, уж в этом можешь быть уверена. Он тебя любит, нравится тебе это или нет, девочка.
Она ласково улыбнулась ему. Бриз дергал ее за ленточку, и она придержала шляпу ладонью, чтобы не сдуло.
— Ну, если и так… — она пожала плечами. — Любовь — это какая-то ужасная ловушка, правда, Роджер? Она приходит и уходит, и я ей не верю. От нее никому не бывает ни капли добра. Только посмотри на моего бедного отца… А при том я хотела бы любить, хотела бы верить в любовь. А ты веришь? — она усмехнулась: — Хотя что я могу понимать, мне всего-то четырнадцать!
— Устами младенца…
— Какой ты мудрый, что это понимаешь.
Он ответил на ее улыбку и почувствовал себя ухмыляющимся кретином.
— Когда ты вошел в комнату…
— Да?
— Когда ты нас увидел… я была хорошенькая? Когда этим занималась? Или уродливой и страшной?
— Ради бога, Сцилла…
— Я тебе показалась хорошенькой?
— Да, да, конечно.
— Тебя это возбудило?
— Заткнись, Сцилла!
— Да, мужчины таинственные создания… Но ты бы хотел делать это со мной, правда?
Она смотрела на краешек луны, показавшейся в небе.
Годвин глянул на нее и тут же отвел взгляд. Куда бы ни смотреть, лишь бы не на нее.
Она продолжала:
— Мне приятно думать, что ты бы хотел. Не беспокойся, ты мне слишком нравишься. Мы бы уже не могли после этого быть близкими друзьями. По-моему, все это разрушает дружбу. Я уже ужасно, ужасно устала от бедняжки Клайда во всех возможных отношениях, кроме одного. И даже в этом… хоть бы лето скорее кончилось. Или хотя бы эта его часть. Та часть, в которой Клайд. Но мне хочется с ним это делать… знаешь, что мне больше всего нравится? Когда он на меня смотрит… ну, пожалуйста, помоги нам, а потом…
Годвин покачал головой:
— В конце концов, при чем тут я? Кончится это лето, и я больше никого из вас не увижу.
— Ну вот, опять те же глупости. По-моему, мужчины вечно произносят что-нибудь торжественное и ужасно мрачное. А по правде мы все будем встречаться всю жизнь…
— Думаю, жизнь иначе устроена. Мы расстанемся, пойдем каждый своей дорогой, и все.
— Ого? Ты вообразил, что знаешь, как устроена жизнь? Да ты и на десять лет меня не старше, а уже учишь жизни? Раз ты писатель, так уж все знаешь? — она опять дразнила его. — Нет, просто ты опять говоришь глупости. Наверняка я об этом думала куда больше, чем ты.
— Не стану с тобой спорить, Сцилла.
— Ну вот и хорошо. Поверь мне, мы будем встречаться всю жизнь, и это будет как танец или как сон, как повторяющийся сон, мы будем видеться, жизнь все время станет сводить нас, на каждой ее ступени. Почитай своего Диккенса, почитай Толстого, и Троллопа, и Теккерея — там все сказано. И не думай, что все это закончится после смерти, потому что вовсе нет…
Они шли по набережной, глядя на фонарики, плывущие в волнах.
— Сцилла, я сдаюсь. Я и не начинал еще об этом задумываться. И о тебе тоже.
— Ты просто помни: я то, что я есть. И всегда такой буду. Мы никогда по-настоящему не меняемся. Ты навсегда невинный, порядочный, честный, как персонаж из «Башен Барчестера». Макс Худ — герой, несущий груз своего характера, чести, ответственности, — он сгибается под всей этой тяжестью… Прямо из Толстого. Клайд — жертва слабостей, своей «слабости». Так он сам себя понимает — маленькие девочки вечно будут ему оправданием. Потом он начнет пить — ему нравится носить в себе свою погибель. Он сошел с какой-то страницы Фицджеральда, тебе не кажется? И я — такая, как я есть.
— Духовное продолжение леди Бретт из Хемингуэя, надо полагать?
— О, не думаю. Перечитай «Ярмарку тщеславия», подозреваю, что ты найдешь там меня.
— Бекки Шарп?
Он невольно улыбнулся точности ее сравнений. Этого у нее не отнимешь: он застал ее за сексом с Клайдом, а она сумела собраться с духом и теперь преподносила ему литературный разбор их собственных жизней.
Она игриво дернула плечиком:
— Ну сам подумай: проказы, искушение, любопытство. Центр внимания… не смотри так удивленно, Роджер, я себя знаю. Я знаю, кто я такая и что я такое. Только мне приходится остерегаться той леди Памелы, которая во мне, вот и все.
Они остановились, склонясь на ограду набережной, взглянули друг на друга. «Помоги мне, Господи!» — подумал Годвин. И сказал:
— Никогда не видел никого настолько живого.
Сказано было неуклюже, но точно выражало его мысль.
— Мне кажется, мы все ужасно живые.