Он заново наполнил стакан и сделал жадный глоток, прежде чем обернуться к Розмари. Ее брови были нахмурены, она закусила нижнюю губу.
– Как летит время! – не удержался Дориан. «Что за радость жениться на сорокалетней?!» – вдруг подумал он.
– Дориан, – начала Розмари. Она сидела прямо, сохраняя серьезное выражение лица, и наконец перестала краснеть, как гимназистка. – Я говорю это исключительно для твоего же блага, ты должен это знать. Я бы на твоем месте хотела бы. Так вот, я считаю нужным предупредить, что о тебе распространяют самые отвратительные слухи.
Дориан осушил второй стакан, снова наполнил его и вернулся в кресло. Он сам удивлялся своему спокойствию и внезапно почувствовал, что смотрит на себя со стороны. Новое ощущение пришлось ему по душе.
– Не желаю знать, что обо мне говорят, – произнес он. – Слухи о других доставляют мне удовольствие, слухи о самом себе – ни малейшего, в них нет привкуса новизны.
– Но это должно интересовать тебя, Дориан, – сказала Розмари. – Джентльмену пристало заботиться о своем добром имени. Даже тебе не должно быть безразлично, что тебя называют развратником и подлецом, который крадет и бесчестит женщин. Конечно, с твоим положением и богатством… Но слава и богатство – еще не главное! Если хочешь знать, я не верю этим слухам. Особенно сейчас, когда смотрю на твое лицо. Грех невозможно скрыть, он накладывает отпечаток. Искривляются губы, набухают веки, руки покрываются пятнами – порок разъедает изнутри. Дориан, твоя сияющая красота и неувядающая молодость свидетельствуют об обратном, – она взглянула на свои собственные морщинистые руки. – Я видела твои портреты в газетах. Я никогда не могла понять, как тебе удалось сохранить красоту. Ты по-прежнему красив, Дориан, – она в отчаянии посмотрела на него, пытаясь сдержать всхлип. – Я так никогда и не вышла замуж из-за…
Она перевела дух и прижала руки ко рту. Как это раньше могло казаться ему очаровательным?
– Ты ангел, – проговорила Розмари, улучив паузу между рыданиями. – Ангел, порожденный моей матерью.
Наступила тишина. Она вытерла глаза тыльной стороной ладони и села обратно в кресло. Казалось, что она наконец получила возможность передохнуть. Хелен была права, когда говорила, что женщины кажутся неприступными и сильными в своих корсетах, пока не начнут плакать. Они мгновенно теряются и путаются, как клубок шерсти, пока разные влюбленные идиоты не примутся приводить их в порядок. Смешок сорвался с губ Дориана.
– Твоей матерью? Может быть, моей матерью? Ангел?! – вскричал он.
Розмари недоверчиво взглянула на него.
– Дориан, почему ты смеешься? Твое лицо отражает твою душу, я вижу это. Но этот грубый голос разрушает впечатление.
Дориан находился в том состоянии опьянения, когда испытываешь чувства во всей их полноте. Его захватила бешеная злоба, которая звенела в ушах, застилала взор. Он продолжал пить, и злоба становилась все сильнее. Розмари предстояло испытать на себе ее силу.
Швырнув стакан на пол, он вскочил с кресла и бросился к Розмари. Она вскрикнула, откинувшись назад, и подняла свой стакан, как будто он мог защитить ее. Он выбил его из ее рук. Стакан покатился по ручке кресла, которое быстро впитывало бурую жидкость, и с тихим звоном разбился.
– Ты видишь мою душу? – кричал он. – А что, если я покажу тебе ее? Хочешь увидеть мою душу?
Розмари почувствовала, как щеку обожгло ударом. Лицо ее было белым от страха. Она подавила рыдание и оглянулась вокруг, как будто пытаясь найти пути для отступления, затем снова взглянула ему в глаза. Ее взгляд был умоляющим взглядом старой девы, и Дориан готов был задушить ее, лишь бы не видеть этого жалостливого выражения.
– Да, – ответила она смиренно, а затем громче. – Да!
– Тогда пойдем, – сказал он, протягивая ей руку.
– Это может сделать только Бог, Дориан, – произнесла она в нерешительности.
Дориан рассмеялся. Ему казалось, что целый выводок демонов забрался к нему в живот и колет его изнутри заостренными трезубцами.
– Бог, Дориан Грей и Розмари Холл, – ответил он. – Пойдем, это же твоя собственная работа. Почему бы тебе не взглянуть? Можешь рассказать кому захочешь. Никто все равно не поверит тебе. Даже если бы и поверили – они только полюбят меня сильнее. Ты произносишь скучнейшие речи о возрасте, но я понимаю в этом гораздо больше тебя, поверь мне. Пойдем, ты так много говоришь о разложении. Сейчас увидишь его лицом к лицу.
Он говорил с гордостью безумца. Он топал ногой, как испорченный мальчишка. Он чувствовал жестокую радость оттого, что кто-то разделит с ним тайну, и женщина, которая написала портрет, исказив его судьбу, будет до конца своих дней нести бремя ужасного воспоминания. Хелен воскликнула однажды: «Самая жестокая вещь в мире – женская память!»
Розмари протянула ему ладонь, которая легла в его руку, как мертвая птица, и он повел ее вверх по лестнице и налево по коридору. Она немного сжала ладонь, когда они добрались до лестницы на чердак. Ей хотелось, чтобы он утешил ее, приласкал. Дориану это показалось отвратительным. Он стряхнул ее руку и сразу почувствовал себя лучше.
Дориан поднялся первым, держа лампу в руке. Розмари следовала за ним, стараясь не отстать. Она слышала, как стучит пульс в голове, как будто все ее тело превратилось в часы. Дориан был молод и красив, даже красивее, чем во снах, которые преследовали ее все эти годы. Но его характер неузнаваемо изменился. Насмешка сквозила во взглядах и словах. Розмари казалось, что она виновата в этой перемене. «Если бы я не была его сестрой, мы могли бы жить счастливо все эти годы. Мы бы завели пару светловолосых детишек. А может, даже и больше», – думала она.
Он поставил лампу на пол. Пламя взметнулось вверх багровыми искрами, и фантастические тени легли на стены. Казалось, что в этой комнате уже давно никто не жил. Выцветший гобелен, накрытая покрывалом картина в углу, старый итальянский сундук и полупустой книжный шкаф – больше здесь не было ничего, не считая стола и стула. Все было покрыто пылью, стоял затхлый запах плесени. Серая мышь лениво пересекла комнату и исчезла в дыре в стене. Порывы ветра сотрясали окно, и оно грохотало, как решетка тюрьмы.
– Ты все еще хочешь знать? – тихо спросил Дориан.
– Да, – ответила она и подумала, что все это начинает затягиваться. Неужели он готовит ее к какому-нибудь порочному эксперименту?
– Рад это слышать, – ответил Дориан, зловеще улыбаясь. – Ты единственная, кому дано право знать обо мне все. Ты повлияла на мою жизнь больше, чем тебе кажется.
Розмари почувствовала, что краснеет, и прикусила губу.
Дориан с досадой отвернулся.
Неужели искушение все еще так велико, спустя столько лет? Когда они сидели в библиотеке и он пожирал ее глазами, опрокидывая бокал за бокалом, ей казалось, что он борется с желанием, другого объяснения она не могла придумать. Она размышляла, не привел ли он ее в эту комнату, чтобы переступить границу дозволенного, чтобы снова овладеть ею? Не было ли в этом какой-то порочной логики, логики, присущей Хелен Уоттон, – если совершить преступление вдали от посторонних глаз, можно сделать вид, что его и не произошло?