— Будьте любезны, разменяйте.
— Я вам не разменный пункт!
— Очень прошу, товарищ…
— Сказал — нет! По-русски не понимаешь?!
Костенко оглянулся. Бабулька в платочке торговала цветами, осталось три букетика всего.
— Матушка, двадцать копеек не разменяете?
— Какая я те «матушка»?! Сам дед!
— Не сподобился пока… Вы мне за двадцать копеек хоть пару двушек дайте…
— С этого б и начинал. — Старуха взяла у него монету и протянула двушки. — Всяк человек за каждое движение свой резон должен получить…
Костенко подошел к автомату, снял трубку, долго держал ее в руке, а потом медленно опустил монету; снова полез за сигаретами; сунул крошево в рот, повертел в спекшихся губах, потом чиркнул спичкой, прикурил, затянулся пару раз так глубоко, что, казалось, проглотил дым, и лишь после этого набрал номер.
Ответил сухой мужской голос.
— Товарища Шинкина, пожалуйста, — сказал Костенко, покашливая.
— Кто просит?
— Я только что из Краснодара… Он ждет моего звонка…
Шинкин взял вторую трубку:
— Слушаю…
— Осип Михайлович?
— Да. Кто это?
— Вы знаете, что Сорокин сегодня уезжает в Берлин?
— Какой Сорокин?
— Возьмите ручку и запишите его адрес… Готовы?
— Я ничего не понимаю…
— Диктую. — Костенко дважды назвал адрес Иностранки и дал телефон квартиры, установленный оперативником еще из машины. — Успели? Вы обнаружите у Сорокина две пленки — это копия его рукописи: «Управление. Связи. Люди. Методы». Если в течение часа его не возьмут ваши люди, я не отвечаю за последствия… В квартире есть черный ход. До свидания…
… Вернувшись на чердак, Костенко спросил спутника:
— Не двигался?
— Поднялся, взял сигареты и снова лег…
— Он? — Костенко кивнул на фотографию Сорокина.
— Похож, но только он не седой, а черный, и с усиками…
— Значит, он… Ладно… Теперь отваливайте на площадь, там меня ждите… Если какой шухер начнется — услышите… Сразу сюда — и в дело… Оружие с собой?
— Откуда? Нет, конечно… Нам же так просто не дают…
— Жарьте в отделение и берите… Одна нога здесь, другая там…
Как только Сорокина — без галстука, встрепанного по-клоунски, пепельно-бледного (это было заметно даже при тусклом свете уличного фонаря) — трое верзил сунули в машину, Костенко кубарем свалился по лестнице, задыхаясь бросился на площадь, прыгнул в машину и прохрипел:
— К трем вокзалам, по осевой, с фарами!
Выскочив из машины у Ярославского, повторил:
— Через два часа езжайте к Строилову, понятно? Не раньше! Если Строилов не откроет, орите в дверь, что я в Кратове, пасу!
… В Кратове шел мелкий осенний дождик. Пахло сосной. Ветер — незримой ладонью — ласково гладил кроны громадных деревьев, и они, словно волосы податливо-ласковой женщины, шуршаще качались из стороны в сторону.
Костенко шел к даче Шинкина неспешно, то и дело сплевывая под ноги. Во рту пересохло, язык был медный, и рот все время наполнялся пузырчатой, горькой слюной, противно.
Во многих дачах еще горел свет; жалостливо, как ушедшая молодость, светились низкие абажуры, сейчас такие не делают. Луна была зыбкой из-за того, что на нее то и дело нагоняло тучи, которые становились серебристыми, чтобы снова стать непроглядно-черными, когда их сносило в засыпающее небо.
Машина, на которой вывезли Сорокина, стояла возле ворот. Потом — одна за другой — подъехали еще три. Прохаживались высокие люди в кожанках. Давайте, ребята, кончайте ваш разбор с палачом, времени у вас в обрез, смотрите не опоздайте, я дал вам сто двадцать минут, но и за это должны сказать мне спасибо…
Костенко опустился на землю, откинулся на столб и закрыл глаза. В висках молотило, то и дело накатывали приступы горькой тошноты. Он сидел напрягшись, уцепив пальцами мокрую траву, и мучительно ждал, когда же на даче Шинкина прозвучит выстрел.