Она внимательно слушала его.
— Это самая сладостная вещь на свете, какую я когда-нибудь слышала.
— Но этого же никогда не будет, — заключил Лэймар.
— Ты сам, как этот луч. Ты даешь людям надежду. Ты охраняешь их. Люди поверят тебе, как они поверили Христу или Элвису Пресли. Они поймут, что ты за свободу.
Она дотронулась до его колена.
— Я думал, что ты любишь этого Ричарда. Он показывал мне твое письмо.
— Я тоже думала, что люблю его. Я сама не знаю, почему я так много думала об этом бедняге Ричарде. Он ничто, какой-то простофиля. Я сомневаюсь, что у него на лобке растут волосы. Чего ты хочешь? Я дам тебе все, что ты захочешь.
— Ни одна женщина никогда не говорила со мной так, как ты. Иногда я сам брал у них то, что мне хотелось, это было.
— Я хочу, чтобы у тебя было все. Я страшно хочу дать тебе это. Я буду твоей верной первой возлюбленной, мистер Пай, — проговорила она застенчиво, — а ты будешь моей первой любовью.
* * *
Ричард мог точно сказать, что в конце концов Лэймар ее трахнет. Это был лишь вопрос времени. Такая психованная баба, как Рута Бет, кончает тем, что трахается с таким самцом, как Лэймар.
Во всяком случае, когда они, смеясь и покачиваясь, вошли в дом со двора, от них пахло соитием. Для Ричарда это был низкий и отвратительный запах. Так пахло от его матери, когда от нее уходил какой-нибудь из ее друзей, в связи с приходом которого его, Ричарда, отправляли погулять в сад.
Но Лэймар в этот момент был счастлив, как отец семейства, который наконец умудрился выплатить залоговую стоимость дома. Это дошло даже до Оделла. Он оторвался от своей миски с овсяными хлопьями и радостно заулыбался. К его губам и желтым зубам прилипли хрустящие кусочки. Оделл был счастлив.
«Боже, действительно, семейка, — подумал Ричард, — папа Лэймар, мамочка Рута Бет и два сыночка, два братика — Оделл и Ричард». Для него это была нормальная жизнь, которой он никогда прежде не жил.
Наступило счастливое время, когда маленькая семья в полном составе — собиралась на кухне фермерского дома. За столом царило неподдельное веселье. Какой-нибудь ненормальный художник вроде Нормана Рокуэлла мог бы написать картину на этот сюжет и поместить ее на обложку «Сатердей ивнинг пост», подумал Ричард. Лэймар с волосами, собранными в конский хвост, и неприличной татуировкой на руках и тощая Рута Бет с белой пергаментной кожей и мелкими чертами лица вырожденки, Оделл — этот вечный мальчик-мужчина с провалом вместо рта, копной рыжих волос на башнеобразной голове и с двумя крошечными глазками. Конечно, на этой картине должен быть изображен и он, Ричард, который ослепил свою мать в приступе ярости, вызванной тем, что профашистская газетенка «Дейли оклахомен» отказалась освещать его выставку. «Ричард Пид — проходной художник» — так было написано на стене галереи Мертона на Дуайт-стрит.
Как в любой семье, у каждого члена ее были свои обязанности. Выяснилось, что в доме у Руты Бет нет ни бумаги, ни письменных принадлежностей. Не было у нее ни журналов, ни книг, ни газет. Поэтому Руте пришлось выбраться из своей глуши купить карандашей и бумаги, чтобы Ричард мог творить и рисовать львов для Лэймара — это, понятно, оставалось его основной обязанностью. Кроме того, ей пришлось поехать в оружейный магазин Мерфи в Дункане за крупной дробью, после того как по телевизору они узнали, что тот проклятый старый коп только потому ухитрился выжить, что Лэймар стрелял в него птичьей дробью.
Как ни странно, это известие ни на йоту не разозлило Лэймара, так умиротворяюще действовала на него его новая жизнь.
— Черт возьми, вот крутой мужик, — восторгался он. — Крепкий старый жук, его даже птичья дробь не взяла. Парню будет что рассказать своим внучатам!
Однако более тяжелые заряды потребовались по другой причине.
— Осталось выяснить только одно — последнее, но самое важное, — сказал как-то Лэймар. — Куда мы пойдем на очередную работу.
Ричард улыбался, не вполне понимая, что Лэймар имеет в виду под словом «работа».
— Ты же знаешь. Грабить. Мы же грабители, Ричард. Разве ты этого не понял еще? Грабиловка — это наша работа. А у меня такой метод работы, что нам нужно всегда иметь под рукой подходящие патроны.
Он остановил машину напротив закусочной. Она сидела в проеме окна — спина неестественно выпрямлена, в позе — вызов. Темные очки придавали ей отважный вид. От его взгляда не укрылась ее бледность, несмотря на то что свет, преломляясь на стыках стекол, отбрасывал на ее лицо радужные, разноцветные блики. Одета она была не в черное. На ней была очень миленькая блузка в горошек. Веснушки на руках подчеркивали рисунок на одежде. Она увидела его, и лицо ее сразу вспыхнуло. Она призывно помахала ему рукой. В ответ он тоже поднял руку в приветственном жесте.
Господи, наконец-то он видит ее.
Он выбрался из машины, поправил «кольт», съехавший на живот, сдвинув его по ремню на поясницу. Перкодан он принял полчаса назад, когда еще был у Степ-фордов, и боль немного отпустила его. Несмотря на это, передвигался он, как глубокий старик, еле переставляя ноги, словно атмосферный столб давил на него с какой-то неистовой и неимоверной силой. Ему было почти пятьдесят, но чувствовал он себя так, словно ему по меньшей мере сто пятьдесят. Старый чудак, сгорбившийся от меланхолии и черных мыслей. Когда он стал взбираться по лестнице, переставляя ноги с грацией старой каменной статуи, то ощутил сильную боль в икрах.
Когда он вошел, ее улыбка, казалось, осветила все заведение. Боже, так могут улыбаться только молодые женщины! Все ли молодые женщины или только вот эта, одна-единственная на белом свете? У него слегка закружилась голова. Когда он приблизился, она встала, взяла его за руку и поцеловала.
— Скажи-ка, Бад, кто это разукрасил тебя в цвета засушенной розы? Бедный мой мальчик.
— Ну, ты же знаешь, как подбодрить этого парня, правда, Холли? Я уверен, что скоро все будет опять нормально.
— Тебе больно?
— С этой болью я справляюсь очень легко: десять граммов героина каждые двадцать минут — и все в порядке.
— Ты будешь шутить, даже когда у тебя в изголовье появится дьявол с перечнем твоих грехов.
— О, повелитель, возьми мою жену, возьми мое богатство, возьми мою жизнь, но не лишай меня чувства юмора.
— Когда ваш полковник пришел ко мне, он битый час толковал о Теде, прежде чем заговорил о тебе. О, Бад, это было хуже всего на свете, милый мой Бад. Я сидела, разыгрывая роль безутешной вдовы, а мне на самом деле страшно хотелось только знать, что произошло с тобой. О Бад, самым счастливым днем моей жизни стал день, когда мне сказали, что ты пошел на поправку. Мне приходилось заставлять себя плакать, хотя мне хотелось смеяться от счастья, что у тебя все в порядке.
— Холли, ты чертовски хороша.