Они не целятся. Все происходит слишком близко и быстро, чтобы целиться, — именно поэтому во время перестрелки выстрелов бывает куда больше, чем попаданий. Такова человеческая природа — стрелять, стрелять и терять рассудок от грохота. Именно об этом пишут в книгах: во время рукопашных схваток в кровь выделяется столько адреналина, что обезумевший палец сам жмет на крючок и стреляющий чаще всего промахивается. Звуки выстрелов сливаются в один, столь громкий, что эхо летает взад и вперед по узкой Санха. Фрэнки выхватывает сорок пятый калибр (его автоматический «стар» отлетел в сторону) и палит в белый свет (точнее, в ночь) как в копеечку. Латавистада стреляет тоже, чуть более метко. Капитан ранит находящихся за спиной Эрла мужчину и женщину — первого в руку, вторую в колено, но это не имеет значения; он не может остановиться.
Некоторые пули летят на улицу, попадая в окна или машины. Машина виляет, выезжает на тротуар и наконец врезается в стену дома Эсмеральды. Люди, освещенные оранжевым, спасаются бегством, но сражающиеся этого не замечают: все, у кого нет оружия, кажутся им бесплотными и безвредными, как призраки.
Эрл отступает к низкой стене, отделяющей кафе от улицы, и делает еще три выстрела, на сей раз направленных наугад. Он стреляет на ходу, зная, что в движущуюся цель попасть труднее, особенно людям, которые бабахают наобум. Все стреляют, повинуясь инстинкту. К несчастью, Эрл тоже промахивается, потому что такова особенность перестрелки: от переизбытка гормонов глаза лезут на лоб, сердце колотится, мускулы напрягаются, но теряют гибкость, и человек сходит с ума от страха, грохота или боли. Эрл добирается до стены и перепрыгивает ее.
И тут дает себя знать главный недостаток классического несамовзводного револьвера на шесть патронов. На перезарядку требуется добрых тридцать секунд, во время которых каждый из его противников может подойти и выстрелить в упор. Но у Фрэнки и Латавистады тоже кончаются патроны. Наступает короткий перерыв, во время которого не слышно ни звука, если не считать шарканья подошв по булыжной мостовой, жестяного звона падающих на пол стреляных гильз, щелканья вращающегося барабана, скрежета обойм и скрипа металла о металл.
Затем почти одновременно снова начинается стрельба.
Тем временем Эрл решает поставить крест на плане номер один и перейти к плану номер два. Проблема заключается в том, что никакого плана номер два не существует. Он просто осматривается по сторонам, прикидывая, куда можно отступить, и понимает, что на улице его ждет гибель, впереди тоже и единственное убежище находится в двенадцати метрах — парадное театра «Шанхай», по обе стороны которого светятся оранжевые китайские иероглифы. Он инстинктивно бежит туда, прячась за стоящими у тротуара машинами. Некоторые пусты, в некоторых сидят люди, но уезжать явно не собираются.
Латавистада приходит в себя первым. Капитан видит бегущего человека, понимает, что с такого расстояния из пистолета в него не попасть, и наклоняется к лежащему на полу красавцу. Поднимает «мендосу», берет его под мышку, поворачивается и открывает огонь. Однако пулемет слишком тяжел, и Латавистада не может стрелять прицельно. Пулемет дрожит, очереди прошивают воздух, во все стороны летят стреляные гильзы, пули вышивают узоры на бортах автомобилей, со скрежетом вонзаются в металл, рвут крыши и двери, спускают шины, выбивают стекла. К небу взмывают гейзеры осколков, лобовые стекла покрываются паутиной трещин; машины дрожат, трясутся, а затем безжизненно приникают к земле. Но бегущий человек остается невредимым, потому что Латавистада недостаточно быстр. А затем грохот смолкает.
Опять кончились патроны! Капитан становится на колено, достает из кармана куртки длинный магазин, быстро перезаряжает пулемет и видит, что противник устремляется к театру. Тра-та-та-та! В воздух летит кирпичная крошка, но пули не могут остановить Эрла, который ныряет в дверной проем, достаточно глубокий, чтобы укрыться от очередей. Дверь заперта. Эрл наваливается на нее, но та не поддается. Тогда он стреляет в замок из своего сорок пятого калибра и проскальзывает внутрь.
— Ах! — стонет Латавистада, видя, что его жертва исчезла.
Опустошив еще один магазин, капитан достает другой, ставит его на место, и пулемет оживает снова. Тем временем до Латавистады доходит, что дурак Фрэнки без толку палит в дверной проем, дробя кирпичи.
— Фрэнки, остановись, он внутри. Мы зажарим его, как свинью.
Когда Фрэнки оборачивается, Латавистада видит его безумные глаза, стиснутые губы и залитое потом лицо.
— Успокойся, мой друг. Теперь он наш.
Фрэнки берет себя в руки и перезаряжает пистолет. Он ищет взглядом свой «стар», но не видит его в мешанине перевернутых столов, битого стекла и посуды, ножей, вилок, салфеток, стонущих и ползущих по полу жителей Гаваны.
Зарядив второй пистолет, Карабин обращается за указаниями к Латавистаде.
— Друг мой, пройди через боковую дверь, в которую он шмыгнул. Я войду через парадное. Мы возьмем его в клещи и убьем внутри.
— Но там же другие люди, — недоумевает Фрэнки.
— И что из того? — спрашивает Латавистада. — Жизнь — жестокая вещь. Пошли.
Он хохочет, как сумасшедший. Ну разве не смешно? О боже, как смешно!
Воспрянувший духом Фрэнки быстро устремляется вперед. Латавистада передвигается медленнее; в конце концов, он несет девятикилограммовый ручной пулемет и три запасных магазина, битком набитые патронами. К тому же ему приходится прокладывать путь между автомобилями, из которых выскакивают раненые или испуганные люди.
— Vamos! — кричит он. — Прочь с дороги, болваны!
До Латавистады вдруг доходит, что у него болит все тело, покрытое синяками, царапинами и шишками от падения на каменный пол кафе. Колено саднит: похоже, он сильно содрал кожу.
Капитан слышит треск, шипение, а затем вся вселенная становится оранжевой. Он понимает, что проснулась мигающая лампочка в световой вывеске театра «Шанхай», и вдруг ощущает такую ненависть, что темнеет в глазах. Нельзя отрицать, он слишком возбужден. Впрочем, зачем что-то отрицать? Разве он не Латавистада Прекрасные Глаза из тайной полиции? Разве он не охраняет государство и всех маленьких детей Кубы? Он поднимает дуло «мендосы», берется за рычаг и начинает строчить. Пули крушат оранжевые неоновые лампочки, и те сыплются на тротуар. До чего чудесен звон бьющегося стекла! Почему это считается актом нигилизма, непонятно. Давно нужно было поступить так. Это правильно.
Он опускается на колено, вынимает пустой магазин, вставляет полный и входит в театр.
* * *
Эрл утыкается в кирпичную стену и понимает, что оказался в коридоре, который ведет в служебные помещения театра. Должно быть, там в перерывах между выступлениями отдыхают стриптизерши. Сейчас коридор пуст. Суэггер крадется дальше и видит черную занавеску, которая во всех американских кинотеатрах заменяет дверь. Из-за нее пробивается голубоватый свет, знакомый мужчинам, женщинам и детям во всех уголках планеты. Эрл бежит туда, отодвигает занавеску и оказывается в зале, битком набитом одними мужчинами. Мужчины захвачены происходящим на экране, их лица бледны от возбуждения.