Фрэнки лишь недоуменно моргал.
— Да это же какая-то б...ская чушь! — рявкнул он, и Мейер на этот раз не упрекнул его за несдержанность.
— Да, Фрэнки, это чушь.
— И они могли затеять такое?
— Возможно, это как раз начало.
— Иисус Христос!
— Фрэнки, в этом городе есть один молодой человек, целью которого, судя по всему, как раз и является подобный кошмар. Он верит в это. Он прячется за сладкими словами о свободе, мире и хлебе, но хочет именно этого. Мир без собственности. Мир без богатства. Мир, в котором, независимо от того, насколько ты хорош, насколько силен, насколько упорно трудишься, ты получаешь то, что тебе определят, и ничего больше. Не имеет значения, что ты умен и храбр. Это никого не интересует. Ты получаешь еженедельно свою горсточку бобов, и все. Все равны.
— Кроме нескольких парней, сидящих на самом верху.
— Именно! Именно так. Парни, сидящие наверху, получают все. Они купят всех за эту выдумку всеобщего равенства, но за закрытыми дверями у них будет вечный праздник с хорошенькими куколками, лучшими напитками и шикарными автомобилями. Ничего ни для кого, кроме самых важных шишек. Никакого тебе взаимного обмена, только хапают, причем хапают немногие. Под маркой неизвестно чего, называемого равенством. Это самое большое жульничество в мире.
— Это же неправильно!
— Совершенно неправильно, Фрэнки. Это антиамериканская затея. А молодой кубинец, о котором я упомянул, — адвокат, не имеющий практики; он лишь шляется повсюду, произносит речи, собирая приверженцев и не забывая между делом переспать с той или иной девочкой. Женщины липнут к нему, словно мухи к спелому ананасу. И, как ты понимаешь, именно он должен извлечь наибольшую пользу из того хаоса и беспорядков, которые случились позавчера.
— Его нужно притормозить.
— Фрэнки, предположим, я скажу тебе, что полицейские топтуны видели его в доме Колорадо за день до покушения. Он стоит за всеми этими событиями. Он мозг, в котором рождаются замыслы. Он дает распоряжения, а всякие тупицы делают дело, лезут в огонь и, случается, сгорают.
— Ублюдок! Пулю в башку — вот и все, чего он заслуживает.
— Ты мог бы это сделать?
— И глазом не моргнув. Это я умею лучше всего.
— Хорошо, Фрэнки, мой мальчик. И вот тут-то ты и наладишь отношения с капитаном Латавистадой.
— Ну?
— Ну. Ведь он из военной разведки, так что приглядывать за этим парнишкой — как раз его работа. Боюсь, адвокатишка окажется слишком скользким, чтобы ты справился с ним сам, без помощников. Ты ни за что не сумеешь загнать его в угол. Фрэнки, это его город, а не твой. А вот Латавистада знает здесь все закоулки. Он сможет тебе помочь. Думаю, что вдвоем вы справитесь. Фрэнки, это, наверно, та самая работа, ради которой ты родился на свет. Ты сможешь полностью сосредоточиться на ней и на время забыть о деле, касающемся Бенни Сигела? Это называется дисциплиной — самая трудная вещь из всего, чему приходится учиться. Но я знаю, Фрэнки, что ты сможешь сделать все, что нужно. Я верю в тебя. Наступит и такое время, когда мы предъявим счет убийце Бенни, но перед этим необходимо выполнить работу, и ты как раз тот человек, который лучше всего справится с нею, правда, Фрэнки? Затем по нашему плану идет дело, касающееся домов терпимости и того, кто будет ими управлять. Конечно же, это будешь ты, Фрэнки, под моим руководством и при помощи капитана. Знаешь, Фрэнки, иногда мне кажется, что все это было запланировано кем-то, кто обладает всепроницающим видением. Скажи, Фрэнки, ты и впрямь готов к работе?
— Я ваш, мистер Лански, — ответил Фрэнки, всем своим существом согласный с этими словами.
Орел парил в воздухе. Он был огромен, размах крыльев не менее двенадцати футов, каждое перо имело идеальное очертание и чуть заметно упруго трепетало в воздушном потоке. Его клюв угрожающе целился вниз, взгляд дальнозорких глаз, озиравших горизонт в поисках опасности, был проницателен; казалось, что птица охраняла свободу, готовая ринуться вниз и уничтожить любую угрозу своими могучими, острыми как бритва когтями. И в то же время она сама являла собой свободу. Являла, но все же не совсем, поскольку никуда не летела. Это было бронзовое изваяние, укрепленное на мраморной перекладине между двумя мраморными колоннами.
Эрл стоял перед скульптурой, опираясь на трость и пытаясь не обращать внимания на боль, которую не смогло усмирить огромное количество аспирина. Он находился у подножия ступенек, на тридцать футов ниже насеста бронзовой птицы, а за спиной у него бурлила оживленная улица Малекон. Если бы он лишь чуть-чуть повернул голову направо, то за плечом увидел бы на вершине зеленого холма сверкающие башни-близнецы отеля «Насьональ», самое красивое здание современной Гаваны, окруженное зелеными садами.
— Эрл, вы знаете, что это такое? — спросил Роджер.
Разве не должны были они сейчас ехать в аэропорт? Разве Эрла не поджидал «констеллейшн» компании «Эр Кубана», вылетавший рейсом в 6.05 в Нью-Йорк, где нужно было пересесть на рейс 10.15 в Сент-Луис, там переночевать в гостинице и в 8.30 утра вылететь в Литл-Рок, чтобы в три часа дня уже оказаться в городке Блу-Ай, штат Арканзас, дома, с женой и ребенком?
— Конечно, я знаю, что это такое, — ответил Эрл.
Бронзовая птица на двух столбах была памятником кораблю ВМФ США «Мэн» [42] ; от него остались две пушки, вмурованные в бетонный фундамент монумента, да несколько медных слов на мемориальной доске, обращенной к пустынному морю, над которым висело горячее солнце. Само судно взорвалось в какой-нибудь полумиле от этого места, но ничто в море не напоминало о том, что оно вообще когда-либо существовало.
— Эрл, вы знаете, сколько народу здесь погибло?
— Нет. Человек сто?
— Триста шестьдесят два, в один момент. Бац — и все, никого нет.
— Я запомню, — ответил Эрл и поглядел на часы. — Нам пора ехать. У меня самолет.
— Еще одна остановка, Эрл, — сказал Роджер. — Никаких лекций, никакой болтовни, никаких гип-гип-ура и патриотических поучений со стороны людей, к которым вы должны относиться как к мальчишкам, потому что они не сделали и одной десятой того, что смогли вы. Но все же остановимся еще в одном месте. Это совсем рядом.
Роджер помахал рукой, подъехал автомобиль, и Эрл взгромоздился на заднее сиденье, стараясь не сгибать раненую ногу. От непривычного напряжения при ходьбе с проклятущей тростью у него вдобавок разболелись голова и плечо.