Можар был обитателем и завсегдатаем обоих развалов; вокруг него уже тогда пасся небольшой отряд пронырливых угрей… Маленький, тощий в заднице и ногах, но уже с заметным брюшком, Можар — со своей монастырской тонзуркой на темени и бровками домиком, со своим присловьем кстати и некстати — «и така-сяка гармонь», казался потешным и незначительным персонажем. Поэтому Захар удивился, когда со временем выяснилось, что Сенька Можар ведет знакомства не только с Игорем Мальковым, но и с Минчиным, и с Босотой, и еще кое с кем. Все его знали, всем он для чего-то был нужен «в среду или в пятницу».
— Вы напрасно, Захар, недооцениваете Можара, — заметил как-то Аркадий Викторович, — вы его спекулянтом называете, и справедливо: слово почтенное, хотя и обезображенное советской властью. По сути своей Можар — купец. Причем купец талантливейший. У него отменный нюх на то, что и когда именно будет иметь спрос. В другой стране Можар преуспел бы довольно быстро. Однажды на моих глазах он заработал на партии джинсов по телефону, ни разу на эти джинсы не взглянув. Нет, вы присмотритесь к этому господинчику. Присмотритесь. Он может быть ве-есьма полезен.
В то время Захар встречался с Босотой регулярно, иногда каждый день. Особенно, когда нужно было копировать в Эрмитаже; тогда Аркадий Викторович, постояв у него за спиною в абсолютном молчании минут двадцать, уходил в другие залы, бродил там, выстаивая перед каким-нибудь полотном, возвращался опять… Затем они отправлялись на какую-нибудь выставку, и потом никак не могли расцепиться, вместе ужинали или являлись в мастерскую, где коллекционер по-хозяйски выставлял вдоль стенки картины Захара, и усевшись напротив, долго молча рассматривал то один, то другой холст. Уже дважды Захар отказывался продать ему «Иерусалимку» — цикл картин, вереницу персонажей его и маминого детства, над которыми он постоянно работал все студенческие годы, возвращаясь то к одной, то к другой… Но когда Босота вновь расставлял их рядком вдоль стены… и вдруг вскакивал, менял местами и опять застывал на стуле на четверть часа, чтобы взорваться пылкой лекцией о свете и тени (его конек, навязчивая идея)… — Захару было приятно.
— Свет прямолинеен и туп, как любое добро… — задумчиво говорил Аркадий Викторович, поглаживая бородку. — Зато сколько всего шевелится в тенях, как они наполнены, таинственно живы… Это как добро и зло. При этом зло гораздо интереснее, разнообразнее, обольстительней. Все, Захар, абсолютно все происходит в тенях и полутенях — как в лессировках Рубенса, Тициана: свет идет толщиной в палец, тень же абсолютно прозрачна и вибрирует, дышит, дрожит… И в рисунке то же самое: тень хочет занять место объема…
Не могу оторвать глаз от этого гнутого старика с ящиком: как несет он на плече куб чистого света… и эта черная собака рядом, по контрасту… — великолепно! Как, говорите, называется эта картина? «Глейзер»? Это что, фамилия? Стеко-олыцик? Ах, да: искаженное «глас», стекло… Здесь у вас в тенях происходит нечто фантастическое. Но моя любимица все же вот эта: «Говночист»… — он опять живо срывался со стула, отыскивал за другими картинами свою любимицу и ставил в сторонке… Любовался, замирал… качал головой.
— Вот это непостижимо: как, как удалось вам изобразить темный вечер, и в то же время этот теплый роскошный свет сирени, и так светится белое полотенце на голове у этой тетки…
— Вот как раз это полотенце моей чокнутой тети Лиды создает иллюзию темного вечера — по контрасту.
— Да, но эта унылая кляча — темная на темном… и все-таки картина пронизана дыханием ночных небес, какой-то вот тут блик, и тут — эти алмазные блики на железной кровати у сарая… да это вообще восторг! Захар! Не упрямьтесь! Продайте мне весь цикл. Нет, я не приму в подарок одну картину. Я хочу иметь всего раннего Кордовина. Не одну, не две работы — а все целиком. Поймите, я потом заработаю на вас, я и не скрываю этого; но и вы заработаете… имя!
* * *
А Сенька Можар шустрил и на антикварном рынке. Раза два приносил Андрюше, репутация которого среди реставраторов росла и росла, и за последние год-два вдруг выросла в имя — Андрей Митянин, — разные разности: то расписанное деревянное яйцо середины прошлого века, с почти смытым красочным слоем; то заскорузлую шкатулку с мутной картинкой на крышке — бросовое барахло, которому Андрюша через неделю возвращал музейный облик; то сильно пострадавший портрет какой-то старушки, мамочки моего соседа, и така-сяка гармонь… Платил, впрочем, исправно.
Однажды явился со странным предложением Захару: написать миниатюру — портрет Наполеона. Есть клиент, обожатель корсиканца. Можешь? Да ладно тебе, добродушно отозвался Захар, как-нибудь уж спроворю.
— Нет, постой. Мне надо, чтоб ты этот портрет спроворил, а вот Андрюха чтоб его состарил. Идет?
— А знаешь, как это называется, а, Можар? — спросил Андрюша из-за своего огромного, сколоченного из досок, самодельного стола в углу мастерской.
— А это называется — триста рублей, Андрей Батькович, — мгновенно и бойко парировал Можар. И Андрей с Захаром медленно переглянулись.
С миниатюрой пришлось повозиться. Например, совершенно неясным было — как выглядит орден Почетного легиона. Через все ту же вездесущую подружку Марго была нащупана девушка, сидящая на коллекциях орденов в фондах Русского музея. Шустрая очкастая мышка без тени ответной улыбки, она смерила Захара внимательным долгим взглядом, и коротко сказала:
— Обедать ведешь, испанец, — чем глубоко его поразила: и неожиданно четко обозначенной платой за услугу, и неожиданным прозвищем.
— Почему — испанец? — поинтересовался он.
— Типаж, — так же коротко ответила она. И повела его показывать ордена, которые на всякий случай он зарисовал все, три дня подряд являлся. А мышка и вправду удовольствовалась обедом, дорогим обедом в ресторане гостиницы «Континенталь», который внимательно и подробно съела своими острыми зубками, почти не отвлекаясь на разговоры.
* * *
Месяца через два Сенька явился с новым предложением: на сей раз ему нужен был большой портрет Наполеона, все для того же обожателя: императора тот коллекционирует во всех видах и во всех материалах. И портрет нужен прям как настоящий, как при жизни, будто тех времен. И чтоб все пуговицы, слышь, все заклепки на мундире, треуголка, то, се… короче — весь прикид был бы натуральнейшим.
— Это работа утомительная, Семен, — заметил Захар, смешивая краски на палитре.
— Еще бы, — ухмыльнулся тот. — За утомление и плачу шестьсот.
Захар отложил кисть, вытер, не торопясь, руки тряпкой, и спокойно проговорил:
— Тысячу, Можар Батькович. Тысячу — ты расслышал? И така-сяка гармонь.
…Вот к этому заказу оба они отнеслись с поистине артистическим вдохновением. Среди барахла у Андрюши в кладовке отыскался старый дублировочный холст с какой-то картины.
— Рвакля позорная… — задумчиво пробормотал Андрюша, ощупывая ветхое полотно. — Однако не дадим добру пропасть?