— Мы с ним поссорились, — ответила Надя, повернувшись к Сереже спиной, и сморщила лицо. Осторожно подмигнула Садчикову и выдохнула: — Разводиться будем.
— Ж-жаль, — сказал Садчиков, — он ведь хороший п-парень. Нужен он м-мне сейчас. Где найти — у-ума не приложу. Если он придет, то пусть сразу ко мне позвонит, ладно?
— Телефон знает?
— А я з-зайду через часок и оставлю.
Телефон-автомат был установлен в подъезде, так что Садчиков, быстро набрав номер милиции, мог видеть всех, кто пройдет мимо.
— Алло, — сказал он тихо, прикрыв рот ладонью, — это С-садчиков. Быстро машину с людьми ко мне на Пушкинскую. Возьмите ордер на обыск у п-прокурора. Да. Я в подъезде.
Садчиков вопросительно посмотрел на домоуправа.
— В четвертом, — подсказал тот, — въезд со двора.
— Четвертый, — повторил Садчиков, — въезд со д-двора. Жду.
Они ходили по улице Горького пятый час кряду.
— Леня, — сказал Росляков, — ты просто молодчина. Откуда ты только знаешь так много стихов? Неужели по школе?
— У нас Лев преподает с восьмого класса, он только нас ведет, мы поэтому литературу и любим… А другие классы ненавидят. Лев в учебники не заглядывает и нам не велит. Краткое содержание, язык, образ, кульминация — это же все чепуха…
— Да?
— Конечно. Читать надо побольше, тогда все будет ясно. Где образ, какое идейное содержание, в каком месте кульминация. А читают у нас ребята мало.
— Почему?
— Физика, космос. Это идет. А литература — так, времяпрепровождение. Несерьезно, говорят.
— А мы литературу любили. Смотри, как забавно: когда мы школу кончали, то почти все шли в гуманитарные вузы — на юридический, на истфак. Еще на журналистику многие пытались попасть.
— Я тоже мечтал…
— Почему «мечтал»? — спросил Костенко.
— Меня теперь туда на пушечный выстрел не подпустят.
— Да брось ты, как старуха, нудеть. Захочешь — подпустят. Важно захотеть. Это во всяком деле самое главное.
— Ты сейчас экзамены сдай, — посоветовал Костенко. — Тебе важно школу хорошо кончить…
— А я школу не люблю…
— Это почему же? — удивился Росляков.
— Я его понимаю. Школа прививает нелюбовь к литературе, — сердито буркнул Костенко. — Я Пушкина начал перечитывать уже в университете… А в школе нас мучили вопросами: «Каково социальное происхождение Татьяны Лариной?» и «Каковы главные отличительные черты «лишнего человека?» Литература — это прекрасное, а про это именно забывают.
— Сейчас немного полегче, — сказал Ленька, — сейчас все-таки можно самому высказывать точку зрения… А раньше, говорят, надо было пересказывать, что писали в учебниках… И ничего своего… Лев Иванович ставит пятерку, если говоришь свое — пусть даже ошибаешься. А кто бубнит по учебнику, тем он больше четверки не ставит.
— Вообще школа сейчас ждет реформы, — заметил Костенко. — Кое-кто из моих друзей бранит кибернетику и счетно-вычислительные устройства, а ведь именно они будут определять будущее развитие прогресса. Через двадцать лет в седьмом классе на партах будут стоять маленькие счетные машины, ей-богу… Один мой дружок, математик, говорит, что в математике произошла революция: раньше надо было дать один ответ, в этом был смысл математики, а теперь высший смысл состоит в том, чтобы расчленить задачу на елико возможно большее количество вопросов, а потом эти вопросы засадить в счетную машину… А мы заставляем ребят зубрить формулы. Мозг костенеет, инициативы нет…
— Кое-кто из твоих знакомых, — сказал Росляков, — видимо, бранит кибернетику с этической точки зрения, опасаясь ее самодовлеющего влияния на человечество…
— Потом доспорим, — вздохнул Костенко, — мой парень какие-то пассы делает, надо пойти посмотреть…
Он быстро пересек улицу Горького и спросил давешнего оперативника:
— Что случилось?
— Вспотел я, — ответил тот, — машу руками, чтоб тело проветрить…
— Большой ты человек…
— Испохабили планету, — сказал тот, — зима слякотная, весна — как в Африке, а летом дожди… Завтра вообще тридцать градусов ожидается.
— Во-во, — чертыхнулся Костенко, — а поедешь в отпуск, так калоши надо брать.
— Земля остывает, скоро все переменится. У меня дед говорит, что зима обернется летом, а весна — осенью.
— Прозорливый у тебя дед.
— Дед что надо. «В наше, — говорит, — время не соскучишься».
— На что это он, интересно, намекает?
Оперативник ответил:
— Он без умысла, что вы…
Костенко усмехнулся, весело оглядел оперативника и подмигнул ему.
— Нет, серьезно, — повторил тот, — просто дед с фантазией.
— Какая у деда может быть фантазия? У деда сплошной реализм должен быть. Давай воды выпьем, а то горло совсем пересохло. Сволочь, не идет до сих пор…
— Кто?
— Чита, кто…
Так и ходят они по улице. Говорят о пустяках, подшучивают друг над другом, а в голове только одна мысль: где он?
Внешне они спокойны, даже несколько расслабленны. А ведь под пиджаками не видно, как напряжены у них мышцы рук и спины; посторонний не знает, как устают глаза, потому что надо все время смотреть по сторонам и искать, и не просто искать, а так, чтобы непременно найти.
Прохор позвонил в гараж и попросил к телефону шофера Виктора Ганкина.
— Он сейчас на линии, — ответили ему, — позвоните через час.
— Не уйдет? Может, он вернется и сразу уйдет…
— Нет. Он до трех сегодня.
— Спасибо, — ответил Прохор, — вы ему передайте, пожалуйста, что к нему Архип Иванович через час перезвонит, ладно?
…Через неделю после свадьбы Виктор сделал хорошего «левака»: перевез за два часа три холодильника. «Москвичок» у него с кузовом, свеженький, всего тридцать тысяч набегал. Развал, правда, дрянной, левый передний скат здорово жрет. Да черт с ним, со скатом. Тридцать рублей в кармане. Любке на платье. В Пассаже продают. Импортное, с красными цветами по сиреневому фону. Кошмар!
Женившись, он в рот не брал водки. Раньше-то пил много. И не водку, а политурку. Она дешевая, водичкой разбавишь — и ничего, пить можно. В нюх, правда, шибает. И рыгается потом плохо, прямо керосином рыгается, спички не подноси. А как Любку встретил, так перестал пить. Ребята говорят, что от политурки с мужским делом вроде плохо. А Любка девка что надо, за ней глаз да глаз. А водочки — это, пожалуй, можно. Чекушку с удачи. Она ж не политура, ее в магазине государство продает. И с закуской. В последний раз, чего там…