Он выпил водку медленными, с л а д о с т н ы м и глотками; неторопливо закурил; ты сейчас встанешь, поедешь в театр, вручишь картину Степанову и скажешь то, что надо сказать; нельзя отказываться от того, с чем прошла половина жизни, только потому, что кто-то хочет этого. Нет, ведь верно, кому-то очень не хочется, чтобы мы делали с ним то дело, которое началось пять лет назад; и эта слежка, когда мы ехали из «Клариджа», и Софи, и этот торг, да и Мозес этот самый... Что — Мозес? Он спас России Врубеля, нельзя быть неблагодарным. И нельзя поддаваться подозрениям, это мерзостно. Но кому же мы мешаем? Кому мешает он, Степанов?
— Прежде всего, — продолжал между тем Степанов, — я бы no-рекомендовал иностранцу, приехавшему в Советский Союз, точно определить, чего он хочет. Если он намерен получить изысканный сервис, ему следует бежать домой сломя голову; наш сервис не навязчив; более того, он весьма сдержан.
В зале засмеялись.
— Но если вы хотите узнать что-то о нашей культуре, да и не только о нашей, то я бы очень рекомендовал вам начать путешествие не с Третьяковской галереи, которая общеизвестна, но с Театрального музея Бахрушина и с Библиотеки иностранной литературы. Там вы сможете понять многое из того, о чем у вас совершенно не знают. И то и другое — уникально. Советовал бы также посмотреть экспозиции Исторического музея и музея Востока, это поможет понять концепцию России. Следующий вопрос о театрах... Большой знают все, но и помимо Большого в Москве есть что посмотреть. Правда, языковой барьер будет затруднять понимание спектаклей, но это уже не наша вина, а ваша беда... У нас в Москве столько средних специальных школ, где дети изучают вашу речь со второго класса, сколько в Англии и Америке — институтов... Так что, кто кого хочет лучше знать — очевидно. Вы сдержанны в этом желании, мы — наоборот.
Годфри чуть приподнялся в кресле, услышав какой-то шум наверху, там, где был вход, освещенный темно-красными фонариками; одна из помощниц, поняв его взгляд, быстро пошла наверх; туда же, заметил Степанов, продолжая отвечать на вопросы, подошли другие девушки, вся рать Годфри; потом одна из них быстро спустилась, Годфри подошел к краю сцены, склонился к ней, девушка ему что-то шепнула, он чуть склонил голову, вернулся на место и, повернувшись к Степанову, оперся подбородком на кулак, всем своим видом показывая, как ему интересно выступление русского.
Когда Степанов начал зачитывать очередной вопрос, Годфри подался к нему еще ближе:
— Дим, прошу простить... Дело в том, что привезли вечерний выпуск газеты... Я не знаю, кто привез и зачем, но там хроника, посвященная вашему пребыванию в Лондоне, просят раздать по рядам. Я думаю, мы все же не станем прерывать собеседования. Видимо, желающие поговорят с вами в холле, после выступления.
— Я впервые принимаю участие в шоу, — ответил Степанов. — Все-таки узурпатор сцены вы, а не я, так что поступайте, как у вас принято.
— Путь раздадут газеты! — выкрикнул по-русски Гадилин. Годфри удивленно посмотрел на Степанова; тот перевел; голос человека показался ему знакомым.
— Пожалуйста, если вы хотите высказаться, — сказал Годфри в темноту, чеканя каждую букву, — напишите свое пожелание или вопрос на листках, которые вам предложат мои помощницы. Видимо, джентльмен опоздал, — обратился он к Степанову, — и не слышал мое объяснение по поводу того, как будет проходить шоу.
— Пусть раздадут, — негромко заметил Степанов. — Это, наверное, неспроста, пусть себе.
— Мне сдается, вы не правы.
— Тогда не надо.
Девочки Годфри действовали виртуозно — улыбка налево, улыбка направо; некоторое замешательство, п о в о р а ч и в а н и я, шепот были погашены; длинноногая американочка в коротенькой юбочке принесла на сиену ящик, набитый листками с вопросами.
— Вас хорошо эксплуатируют, Дим, — сказал Годфри, стремительно п р о б е г а я поступившую корреспонденцию. — Мы, капиталисты, зря время не тратим, если пришли на вашу р а б о т у — работайте! — И, отложив три вопроса, он передал остальные Степанову.
— «Что знают в России о западной живописи?» — прочитан Степанов вопрос. — У нас есть коллекции, не очень-то уступающие здешним. В Эрмитаже, например, залы Матисса мне кажутся самыми большими в мире. У нас прекрасный Пикассо; кстати, «Любительница абсента» тоже в Эрмитаже. К сожалению, из харьковского музея нацистами были похищены Рафаэль, Рубенс, Рембрандт, Гольбейн, Смелей. Всего из Украины было вывезено триста тридцать тысяч произведений культуры.
В зале зашумели.
— Да-да, я не оговорился, триста тридцать тысяч, — повторил Степанов. — Примерно столько же было похищено в Белоруссии и музеях Российской Федерации. Словом, наши люди знают о западной живописи значительно больше, чем у нас знают нашу. Следующий вопрос: «Отчего так мало альбомов русской живописи выпускают в Москве?» Отвечаю: потому что мы дурни.
Засмеялись.
И в это время вошел Ростопчин; ох, подумал Степанов, слава богу; я даже боялся думать про то, что он не придет; какой белый, совсем мучнистое лицо; наверное, брился в парикмахерской, от них всегда выходишь белый, они ж делают массаж и компресс, а потом кладут пудру.
Он шепнул Годфри:
— Пришел князь.
Тот чуть повел головой, француженка и японочка оказались рядом с Ростопчиным, провели его на оставленное для него место в первом ряду. В правой руке он держат картину, в левой — газету. Он передан француженке газету, шепнул ей что-то на ухо, та кивнула, поднялась на сцену, протянула Степанову вечерний выпуск; он сразу же увидел заголовок, фотографии, повернулся к Годфри:
— Видимо, кто-то привез сюда именно этот выпуск. Не мешайте людям делать их дело, пусть раздадут, я отвечу,
— Правду? Пропаганда не пройдет. Я ударю вас первым.
Степанов усмехнулся.
— Но ведь бывает же иногда правдивая пропаганда, нет?
(Фол снял трубку телефона, не дав даже отзвенеть первому звонку:
— Ну? Началось?
Ответил женский голос:
— Простите, сэр, вам пришел пакет из Гамбурга. Послать вам ceйчac или вы заберете, когда будете ужинать?
— Пошлите, пожалуйста.
— Да, сэр.
Фол посмотрел на часы; прошло сорок три минуты; пора бы. Закурил, жадно затянулся, подумав, что сигарета все-таки лучше писки; завтра пойду в сауну, выпарю всю никотиновую гадость, и закажу массаж, на час, не меньше. Сегментальный, радикулитный, позвоночный — все это ерунда; необходим общий, с макушки до пяток; хорошо, чтоб делала баба; в Японии они это исполняют сказочно.
Фол усмехнулся, вспомнив, какой прилетел в Токио; парень, похожий чем-то на Джильберта, представлявший к о н т о р у, пригласил его в баню; вы должны это ощутить, Джос: самые красивые девки и прекрасный массаж; нигде в мире такого не получите. Фол купил талон на «массаж первого класса»; «японский Джильберт», — он получал в два раза больше, чем Фол, Лэнгли всегда экономило на командировочных, зато людям из резидентур платило хорошие деньги, — заказан «экстра-класс», значит, баба будет сказочная; Фолу, сукин сын, доплатить не предложил; к Фолу вышла очаровательная японочка в бикини, а к тому длинному Джильберту привели толстенного мужика с бицепсами: Фол упал на пол от смеха; воистину, бог карает скупость. Девочка массировала его прекрасно; в конце массажа он возбудился, предложил красотке любовь, понятно, корыстно; девушка достала из-под массажного стола три картонные дощечки, с немецким, французским и английским текстом; протянула Фолу; там было написано: «иди на...». Он тогда снова свалился на пол; семь лет назад это было: молодой; молодость — это когда можешь смеяться даже не над очень смешным, а просто от избытка сил и убежденности в том, что завтрашний день будет еще более интересен, чем прошедший.