— Отто Васильевич, я с ума схожу, жду вас третий час, — тихо сказала Оленецкая.
— Что случилось? На вас лица нет. Заходите, голубушка. Зря, конечно, вы ко мне без звонка — не ровен час, заметил вас кто…
— Я шла осторожно.
Он пропустил ее в квартиру, принял пальто.
— Виктор в России… Вы знали об этом?
— Ах, какая хитрая женщина… Откуда вам стало об этом известно? Хотите кофе?
— Нет, нет, благодарю вас…
— Вы бледная, и руки как ледышки. Сейчас я заставлю вас выпить капельку грога, садитесь в кресло и укрывайте ноги пледом. Откуда это пришло к вам, что Виктор Витальевич — дома?
— Я узнала об этом сегодня совершенно определенно.
— От кого?
— Это неважно, Отто Васильевич. Главное, что он — в России и за ним начали охоту, потому что шифров…
— Вы очень любите его, Мария Николаевна?
— Если с ним хоть что-нибудь случится — я покончу с собой. Мне на этой земле нет смысла без него жить…
— Что вы готовы сделать для его спасения?
— Все.
— Все, — задумчиво повторил Нолмар, — все… Тогда для начала выпейте грога, это вас согреет. И пожалуйста, верьте мне, милая, — с Виктором Витальевичем, который мне тоже очень дорог, все в порядке. Вы сказали, что готовы сделать для него все… Тогда, во-первых, ответьте мне, пожалуйста, чем вы занимаетесь в русском посольстве?
— Я шифровальщица.
— Хорошо, что вы сразу сказали правду. Теперь, во-вторых, скажите мне, каким шифром вы работаете? Каким шифром вы сегодня писали сообщение о Викторе? Вы мне передадите его на полчаса завтра?
— Зачем это вам?
— Мне это нужно, поскольку я являюсь резидентом Германии в Ревеле и вся информация, исходящая из вашего представительства, мне крайне важна. А Виктор Витальевич — один из моих ближайших друзей, и, следовательно, чем больше я буду знать обо всем, происходящем у вас, тем вернее гарантия, что я смогу заранее предупредить его об опасности…
— Боже мой, — тихо сказала женщина, — господи боже мой…
— Раскаиваетесь, что отдали сердце такому человеку, как Воронцов?
— Нет… Просто я думаю — как жесток этот страшный мир. Какие мы все маленькие. Беззащитные…
— Вы не правы, Мария Николаевна. Мы были бы слабы и беззащитны, не имей друзей. Сейчас жизнь Воронцова зависит от нас с вами… Например, думается мне, у него могут быть определенные трудности с жильем… Как бы вы могли помочь ему?
— Моя сестра… живет в Кремле, она вне всяких подозрений.
— И если вы черкнете ей записочку: «Дорогая, приюти моего друга на два-три дня», ваша сестра даст кров?
— Конечно…
— Где она работает?
— Она контролер Рабкрина в Гохране.
— Вот видите… А я раньше об этом не знал. Берите листок бумаги и пишите: «Дорогой Виктор, я буду помогать вам вместе с Отто — всегда и во всем». Он будет очень рад получить такую весточку…
— Кто больше: вы или он? — горько спросила она.
— То есть? — удивился Нолмар. — Я не понимаю…
— Уж если я понимаю, Отто Васильевич, то вам грех не понимать — вербовка и есть вербовка.
— Полно, Мария Николаевна, какая там вербовка! Виктор мне рассказывал о той неоценимой помощи, которую вы оказывали ему, а следовательно, и мне, уже полгода назад… Так что эта записка — лишь соблюдение необходимых формальностей. А завербованы вы полгода назад, и об этом есть соответствующие документы в Берлине. Нам без отчетности нельзя никак… Не голодны? А то я сделаю бутерброд.
— Не надо… Когда он должен вернуться?
— По нашим подсчетам, он управится за месяц. Но возможны всякие непредвиденные случайности, тогда он задержится и станет уходить через Дальний Восток и Китай.
— У вас от него что-нибудь уже было?
— Пока я знаю, что он благополучно перешел границу. А вот кто и как узнал, что он в России? Виктор Воронцов — человек известный в ЧК. Наверняка там есть его фотографические портреты. Узнать о том, что он в России, мог лишь серьезный, очень вдумчивый агент ЧК. Новые люди в вашем посольстве, насколько мне известно, не появились… Кто передал донесение? Точная дата? В котором часу?
— Это писал кто-то чужой, такого почерка еще ни разу не было. Донесение передал Шорохов.
— А вы не знаете, он выезжал перед этим куда-нибудь из своего офиса?
— Не знаю…
— Можно узнать?
— Постараюсь, — ответила Оленецкая как-то безучастно, неотрывно глядя в темный угол кабинета.
— Так не годится, милая моя… Вы так погубите Виктора Витальевича… Вы должны ответить в первую очередь себе: можете ли вы точно выяснить, приезжал ли вчера Шорохов в посольство и когда?
— Он пришел ко мне около девяти — румяный, как после прогулки.
Назавтра Нолмар через своих людей в политической полиции Эстонии выяснил, что машина коммерсанта Шорохова действительно выехала из здания посольства в 8.25. От наружного наблюдения, которое пытались вести агенты, не имевшие машины, но только две пролетки, автомобилю русского удалось оторваться.
Департамент полиции на запрос, сделанный Нолмаром через своего агента из министерства внутренних дел, ответил, что в редакциях эмигрантских газет и в комитете помощи беженцам был зарегистрирован новый русский Исаев. Однако адреса этого человека до настоящего времени установить не удалось. Правда, критик Александр Черниговский сообщил, что Исаев обещал на следующей неделе зайти в редакцию.
Нолмар договорился, что Черниговский немедленно поставит в известность его или — он дал три телефона — его хороших друзей о визите Максима Максимовича и постарается задержать Исаева минут на двадцать — тридцать.
«Москва. Кедрову.
За директором ювелирного концерна Маршан, остановившимся в 52-м номере “Савоя”, установлено наблюдение. Вместе с ним проживает телохранитель Вилла. Это усложняет работу, поскольку в номере всегда остается один из них и представляется невозможным просмотреть его бумаги.
Сообщаю, что в Ревель приезжал один из директоров Круппа — Дольман-Гротте. С ним имел контакты здешний германский резидент О. Нолмар. После встреч с Д.-Гротте резидент начал беседы с русскими эмигрантами, которые не связаны с местными политическими группами.
Роман».
«Родная моя! Видимо, несовершенство памяти человеческой позволяет — со временем — палачам становиться добрыми гениями; нежным страдальцам оказываться расчетливыми садистами; по этой же, верно, причине любимые делаются врагами, идиоты — гениями, скучные недоучки — великими прозорливцами. Это я о себе… Я сижу сейчас возле окна, которое выходит в весенний сад, нет, просто в сад — как и прежде, я спешу, но мне очень недостает этого весеннего цветения, и поэтому я позволяю себе жить чуть-чуть вперед — уже в весеннем цветении. Что делать — тороплюсь, но характер — это такая данность, которую можно сломить, но нельзя изменить.