— Где доказательства, что вы представитель русских?
— Таких доказательств я вам не представлю.
— А что, если вы человек Штирлица?
— Я понимаю вас, — сказал Родыгин. — Я все прекрасно понимаю, но вам лучше все-таки поверить мне. Вам предстоит драка, и вам в этой драке надо опираться на кого-то. На кого? Видимо, кроме как на нас, не на кого. Если вы скажете мне, какая вам нужна помощь, я сразу передам это в Центр.
— Какая помощь? — вздохнул Везич. — Какая помощь, если шестого утром немцы перейдут нашу границу.
— От кого вы получили эти данные?
— Эти данные получил не я, а правительство, и переданы они нашим военным атташе в Берлине.
— Меня интересует фамилия.
— Вас? Почему она должна вас интересовать? Фамилией должен интересоваться ваш Центр. Фамилия — Ваухник. Фамилия военного атташе — полковник Ваухник. Ваши знают его так же, как мы знаем всех ваших атташе. Когда взяли Аджию и Кершовани?
— Три дня назад.
— Это точно?
— Да.
— Почему вас интересует Штирлиц?
— Меня он не интересует. Им интересуется Центр. Центр заинтересован в том, чтобы вы согласились с его предложением. Проинформируйте ваше руководство в Белграде, если в этом есть необходимость.
— Вы живете в Загребе нелегально?
Родыгин снова поправил дужку пенсне, какое-то мгновение колебался, а потом молча достал из кармана свой паспорт и протянул полковнику.
Тот пролистал зеленые страницы и спросил:
— Работаете где-нибудь?
— В университетской библиотеке. В зале периодики.
— Давно?
— Четыре года.
— У вас есть свой план освобождения Цесарца и его коллег?
— У меня лично нет. Что касается моих товарищей, то я не уполномочен говорить за них. Я не могу, естественно, говорить и за югославских коммунистов.
— Я могу увидеться с вашим руководителем?
— Если согласитесь принять наши предложения, да.
— Когда может состояться встреча?
— Хоть сегодня.
— Где и когда?
— Назначайте место и час.
— Завтра в десять вечера возле кафе «Два ловца».
— Это на Тушканце?
— Верно.
— Хорошо. В кафе или возле него?
— Я вас найду.
— Я не могу рисковать жизнью моего товарища.
— А моей жизнью вы можете рисковать?
— Хорошо, — согласился Родыгин, — мы будем ждать вас там в десять.
— Телефон, по которому я могу найти Штирлица, вам известен?
— Да. 84–51.
— Это в «Эспланаде»?
— Да.
— У них есть конспиративная квартира на Опатичкой улице. Тамошний телефон вам неизвестен?
— У них нет квартиры в Верхнем городе. У них есть вилла в районе Максимира. Но там, по-моему, нет телефона.
— Вы считаете, что Штирлиц может быть полезен нам больше, чем мы ему?
— Нам? — спросил Родыгин. — Кого вы имеете в виду?
Везич, закурив, ответил:
— К сожалению, я имею в виду хорватов и сербов, но я не могу говорить при этом о вашей стране. Договора у нас нет, так что мы — это мы, а вы — это вы.
— Думаю, что на все ваши вопросы ответит мой руководитель. Но вы должны будете проинформировать его о вашей встрече со Штирлицем. Меня просили передать, что вам необходимо принять его условия. Это все, что я могу вам сказать. Вопрос об арестованных коммунистах к Штирлицу отношения не имеет. Это, скорее, моя инициатива. Я хорошо знал Кершовани, он часто работал у меня в зале.
— Только лишь? Я думал, вы его завербовали…
— Людей его идеи не вербуют, — отрезал Родыгин. — И он и я делали общее дело, но в разных, как говорится, ипостасях.
— Вербуют людей моей идеи, вы это хотели сказать?
— Я хотел сказать именно это.
— Не боитесь, что обижусь?
— Если бы не теперешняя ситуация, боялся бы.
— До встречи, — сказал Везич, сев в машину. — В десять. Помощь ваша мне потребуется, вероятно, завтра же.
…Лада распахнула дверь и, охнув, отошла к стене, прижав к груди руки. Лицо ее было распухшим и заплаканным, Везич впервые видел ее такой.
— Господи, — тихо сказала она, — Петар, родной мой, а я уж тебя похоронила…
Он обнял ее, почувствовав в горле горячий комок. За то время, что они были вместе, она ни разу не говорила с ним так. Ему казалось порой, что Лада лишь позволяет любить себя, казалось, что он нужен ей как отдых, как передышка в ее постоянном поиске самой себя, в том, что она определила в их первый вечер: «Хочу плыть по реке, и смотреть на облака, и не думать ни о чем, и не желать ничего — все придет само по себе».
— Ты плакала?
— Твой друг из газеты, этот жирный Взик, — сволочь и баба.
— Почему ты решила, что меня надо хоронить?
— Я раньше думала, что плакать из-за мужчины глупо; вообще плакать из-за любви — это для фильмов и для романов прошлого века, а теперь я поняла, что раньше никогда никого не любила, и что я без тебя не могу жить на земле, и что если ты еще не раздумал и я не противна тебе с распухшим носом и непричесанная, то давай сейчас же пойдем в церковь и обвенчаемся.
— Ты православная, а я католик, нас никто не будет венчать.
— Господи, да я перекрещусь хоть в мусульманку, хоть в иудейку, какая разница! Бог в человеке, Петар, и для человека, зачем же из бога делать чудище? Я могу соврать попу, скажу ему, что я старая католичка, и папа мой католик, и прабабушка!
Он засмеялся, обнял ее и поцеловал опухшие круглые глаза.
— Спасибо тебе, — сказал он.
— За что?
— Тот мой приятель, который оказался бабой, часто говорил, что его жена, если он задерживается по делам и домой возвращается под утро, тоже плачет, но при этом скандалит оттого, что она волновалась. Понимаешь? Она не за него волновалась. Она плачет потому, что себя жалеет, а ты не себя жалела, а меня. Вот за это тебе спасибо. Одевайся, и пойдем в собор, и пусть нас обвенчают.
— Нужны шаферы.
— Будут, — ответил Везич. — Сейчас я вернусь. Сейчас, Ладица…
Он не хотел звонить в германское консульство отсюда. Этот телефон наверняка прослушивают. Он позвонит в консульство из кафе. И попросит Штирлица. И скажет ему, что приглашает немецкого «коммерсанта» быть шафером на его бракосочетании. Трипко Жучич прав: надо что-то делать, хоть что-то, но делать, иначе можно сойти с ума от собственного бессилия.