В отделе объявлений среди множества текстов Штирлиц остановился на одном: «Доктор Хосе Оренья, профессор филологии и истории в отставке, ищет компаньона, не моложе шестидесяти лет; предоставляет комнату со всеми удобствами за весьма умеренную плату; от компаньона требуются эрудиция и желание познать судьбу континента».
«Что касается эрудиции, не знаю, — подумал Штирлиц, — а вот желания познать континент хоть отбавляй, тем более после знакомства с газетами: в стране сотни тысяч немцев, приехавших сюда после разгрома Гитлера; Роумэн считает, что в Кордове существует законспирированный центр бывших наци, но ни в одной полосе, среди тысяч сообщений, ни одного упоминания немецкой фамилии; трудно приходится цензорам, глаз да глаз…»
…Дон Хосе Оренья оказался очень высоким седоглавым стариком; впрочем, назвать его «стариком» можно было лишь узнав, что профессору семьдесят девять лет; лицо без морщин, ясные голубые глаза, крепкое тело, великолепная осанка — больше пятидесяти не дашь, мужчина в расцвете сил.
— Почему вы первым делом назвали свой возраст? — поинтересовался Штирлиц, представившись.
— Потому что мне нравится эпатировать собеседников, че. [46] Здоровая старость — форма эпатажа. Мечтаю лишь о том, чтобы умереть здоровым: пусть сердце остановится во сне, упаси всевышний от болезней… Меня несколько смущает ваша национальность, дон Макс… Позвольте и я, в свою очередь, задам вопрос: почему вы — с вашим-то испанским — представились мне «гринго»?
— Вам нужен компаньон… Начинать компаньонство со лжи? И потом я хочу познать судьбу континента, действительно хочу… Очень не любите американцев?
— Каждому в отдельности — симпатизирую, милые, доверчивые дети, а всех вместе — боюсь. Какая-то слепая устремленность дела, сплошная духовная бронированность… Что вас привело в Кордову, че?
— Я же сказал: желание познать судьбу континента… Я филолог, моя специальность — немецкий и испанский языки, чуть-чуть понимаю по-польски…
— Здесь неподалеку живет поляк, дон Эухенио Запаньский, вполне милый человек…
— Кто по профессии?
— Ассенизатор. Прибыльное дело, в дерьме он открыл золотое дно… Где учили немецкий?
— В Берлинском университете.
— Очень престижно. Кстати, университет в Кордове тоже был открыт в семнадцатом веке, великолепная библиотека, удивительный архив, совершенно не проработанный. Там есть целая подборка: «Немцы в Аргентине», однако никому ни до чего нет дела, только бизнес, вернее, его зыбкая тень, погоня за иллюзией. Женаты?
— Нет.
— И никогда не были?
— Нет.
— Значит, как и я, лишены счастья отцовства, че?
— Да, — чуть поколебавшись, ответил Штирлиц. — Лишен.
— Но у вас были дети? Просто вы их мало видели?
— Вы меня верно поняли.
— Вам неприятно об этом говорить, дон Макс?
— Горько.
— Сколько вам лет?
— Сорок шесть, дон Хосе.
— Выглядите значительно старше.
— Зато умру здоровым.
— Постучите по дереву, че.
Штирлиц прикоснулся к старинному столу, побарабанил по нему пальцами:
— Ничто так легко не угадывается, как возраст дерева.
— Возраст моды, — поправил профессор. — Дерево старше моды. Этот стол начала девятнадцатого века, но дерево, я полагаю, вылеживалось лет двадцать, лучшая чилийская порода… Кстати, искусство мебельного производства здесь налаживали швейцарские и немецкие иммигранты… В Кордове живет дон Клаус Манрат, потомок первых иммигрантов из Швабии, лучший краснодеревщик континента…
Штирлиц кивнул, поинтересовался:
— Вы что предпочитаете в компаньоне: слушателя или развлекателя?
— Конечно, слушателя, — улыбнулся, наконец, Оренья. — Где вы встречали старика, лишенного лихорадочного желания научить человечество уму-разуму? Сколько сможете платить за комнату?
— Я бы не сказал, что я состоятельный «гринго», — ответил Штирлиц. — Чем меньше, тем, конечно, лучше…
— Скажем, сто пятьдесят песо в месяц? Это вас устроит? Еду будем готовить попеременно, через день. Рыба крайне дорога, не обещаю, а мясо у нас самое дешевое в мире, на доллар можно купить килограмм, всего в два раза дороже батона. Мясо, зелень, хлеб и вино. Устраивает, дон Макс?
— Еще как, дон Хосе!
— Идите осматривайте свою комнату, полагаю, она вам понравится. Но прекраснее всего мое патио, здесь так прекрасно под солнцем, тишина и пахнет спелым виноградом — даже весной. Если вас станут убеждать, что виноград не имеет запаха, — не верьте, чушь и нежелание видеть окрест себя прекрасное.
— Запах ощущают, профессор.
— Неверно. Ассоциативно вы видите громадную, светящуюся изнутри желто-зеленую гроздь, угадывая на плодах капли дождя, они подобны следам от слез на щеках загорелого карапуза, потерявшего мячик…
— Как вы прекрасно сказали… Это строка из хорошей поэзии…
— О, че, если б я обладал поэтическим даром! Каждый латиноамериканец считает себя поэтом, и это главное заблуждение наших народов. Поэзия — удел избранников, сладостная трагедия индивида.
— Я обязательно должен зарегистрироваться в полиции? — спросил Штирлиц.
— Зачем? — профессор пожал плечами. — Если вы не контрабандист, живите себе на здоровье, нет большей гнусности, чем общение с людьми в мундирах…
Назавтра Штирлиц отправился в библиотеку университета, передал хранителю архива дону Эрнандесу записку от профессора Оренья, получил запыленные папки с документами, посвященными немцам в Аргентине, и погрузился, наконец, в свое привычное, давно, впрочем, забытое состояние: прикосновение к листам бумаги, испещренным словами, таящими в себе правду и ложь — одновременно, ибо в каждом факте сосуществует истина и фантазия, расхожее мнение и свидетельство очевидца.
В документации, подобранной, как показалось Штирлицу, весьма квалифицированно, утверждалось — со ссылкой на секретные архивы португальского двора, — что в команде Магеллана было много немцев, среди которых выделялись Ганс Варгу (в корабельном журнале его называли «мастер Ансе»; был командиром артиллерии на шхуне «Консепсьон») и помощник капитана на «Виктории» Йорг. В сноске, написанной готикой, не подтвержденной ссылкой на источники, подчеркивалось, что именно немец и воскликнул ту знаменитую фразу, которая определила открытие Нового Света: «Монте виде!» — что значит: «Вижу гору!» Отсюда — «Монтевидео», столица Уругвая; обозначено немцем, им сюда и дорога!
Особенно много страниц — в связи с экспедициями в Южную Америку — было уделено перечислению блюд в аристократическом дворе Нюрнберга: «Впервые в Европе именно здесь в середине шестнадцатого века (1519–1525 годы) мы находим первое упоминание об американском „перце“, „форели с шафраном“, „южных пряностях“. Уже с конца пятнадцатого века немецкие купцы из Равенсбурга Фуггер и Вельсер начали широкие торговые связи с Испанией и Португалией. Якоб Фуггер вкладывал деньги в горные предприятия Тироля, Венгрии, снабжал золотыми монетами папскую курию; именно он финансировал избрание на императорский трон Карла Пятого (это стоило ему семь миллионов золотых франков), именно он первым в Европе, утверждалось в документе, начал последовательную южноамериканскую экономическую политику, именно ему принадлежит концепция колониальной торговли со вновь открытым континентом.