— У них нет меню на каждый стол, Браун. Но я уже все посмотрел: прекрасный стэйк, это тут делают отменно, гуляш я бы не рекомендовал, слишком перчат, есть жареная рыба — не знаю, не пробовал, боюсь предлагать, салат из овощей и фруктов совершенно отменен, они мешают огурцы и бананы, вкус получается совершенно особенный — дынный. Кстати, знаете, евреи мажут огурцы медом и получается вкус дыни?
— Не знал.
— Вкусно. Эйхм… Один мой друг все про них знал, про этих выродков…
— Не рискованно говорите?
— Вообще-то вы правы, теперь надо таиться, все-таки они на этом этапе победили.
— Именно они?
— А кто живет в Америке? Кто правит Россией? Кто всесилен во Франции?
— В Америке живут протестанты, негры и мексиканцы, Россией правит грузин, а во Франции всемогущ Де Голль.
— Ах, перестаньте, Штирлиц, вы же прекрасно знаете, что я имею в виду их всемирную таинственную силу…
«И этот — псих, — подумал Штирлиц, — все-таки шовинизм такого рода не есть классовое выявление, это психическая патология».
— Ладно, будет об этом, — вздохнул Ригельт. — Но мы еще сломим их, мы их сломим, поверьте.
— А для этого следует хорошо подкрепиться, — улыбнулся Штирлиц. — Стэйком. И салатом из огурцов и бананов.
— Там не только огурцы и бананы, — почему-то обиженно ответил Ригельт и взмахнул рукой, подзывая официанта.
(Человек, с которым Ригельт за десять минут перед этим встретился у выхода в город, сфотографировал Штирлица портативным аппаратом и, войдя в ресторан, присел за столик рядом с тем, где сидел Штирлиц. Заказав себе ананасовый сок, кофе и сладкий кекс, он углубился в чтение газеты, ему надо было записать голос Штирлица: идентификация личности должна быть абсолютной.)
Когда Ригельт сказал, отодвинув от себя маленькую чашку, где был горьковатый, очень крепкий кофе (густой, как показалось Штирлицу, просто тягучий, до того мощный), что он расплатится, Штирлиц окончательно убедился в том, что штурмбанфюрер его пасет, — слишком щедр, но обязательно возьмет счет у официанта, чтобы отчитаться перед тем, кто его отправил; за отчетностью в СД следили всегда в высшей мере скрупулезно.
Счета, однако, Ригельт не взял: зачем ему брать счет, когда в ИТТ, в секторе «Б» давали деньги на выполнение операции, не требуя отчета? Если, конечно же, речь шла о суммах, не превышающих двухсот пятидесяти долларов: экономить на малом неминуемо означает потерять в большом.
В самолетике местной авиакомпании Штирлицу сделалось плохо.
Подлетая к Игуасу, он временами терял сознание.
В местный госпиталь — крошечный, две палаты, доктора нет, только фельдшер, получивший образование в иезуитской миссии, — его привезли в ужасном состоянии; не до паспорта; человек умирает, удар по престижу как авиакомпании, так и Игуасу, стоящей как раз на границе Аргентины с Парагваем и Бразилией.
После того, как фельдшер сделал Штирлицу два укола — для поддержания мышцы сердца (из-за жары здесь держали эти ампулы для иностранных охотников, приезжавших в сельву) и сильный витамин, стимулирующий улучшение обмена (на случай, если гость ослаб или началось какое-то инфекционное заболевание), Ригельт, погладив Штирлица по руке, сказал:
— Я очень сожалею, дорогой Браун… Постарайтесь уснуть, я нанял индейца, он будет все время при вас, захотите чего-нибудь, сразу же скажите, я — рядом.
Судьба того или иного политика подчас зависит от событий, произошедших за много тысяч километров от того места, где он живет и действует; на задний план отступает все то, что его ранее формировало как личность; все вроде бы остается таким, каким было вчера еще, какое там вчера — за час, даже за минуту перед тем, как произошло то, что оказало исключительное воздействие на политика; на поверхности все может оставаться — во всяком случае, какое-то время — так, как было ранее, однако исследователям надлежит искать в документах, прессе, дневниках, воспоминаниях сподвижников мельчайшие симптомы того изменения, которое может оказаться если и не кардинальным, то весьма существенным; лишь это позволяет объективному историку анализировать того или иного лидера не в одном, что всегда легко, но в нескольких пересекающихся измерениях.
Именно такого рода событиями, оказавшими громадное влияние на политическое реноме Хуана Доминго Перона, следует считать как битву под Курском, так и блистательную Берлинскую операцию маршала Жукова.
Чтобы это утверждение не было голословным, необходимо оперировать фактами.
(Они — отнюдь не прямые, но косвенные — появились в Аргентине после свержения военной хунты и прихода к власти демократического правительства, разрешившего публикацию ряда документов и брошюр, которые ранее были запрещены к печати).
…Что наложило главный отпечаток на личность Хуана Перона?
Видимо, то, что он появился на свет в маленьком селении Лобос, в ста километрах к юго-востоку от столицы, как «натуральный ребенок», то есть незаконнорожденный. Клеймо «ихо натураль» в стране клерикалов было в глазах маленькой деревни позорным, тем более что мать его была «сельская девушка» — креолка с сильной примесью индейской крови. Впрочем, дед, Томас Перон, известный врач, был одно время членом Национальной комиссии здравоохранения, сенатором, личностью достаточно популярной в стране, но умер он за шесть лет до рождения внука, ставшего не просто Пероном, но создателем одной из самых мощных — и поныне — политических партий в Аргентине.
Сын выдающегося доктора и был отцом Хуана Доминго, но отцом, как говорят здесь, незаконным.
Именно поэтому мальчик сызмальства нарабатывал в себе силу, чтобы отомстить обидчикам, дразнившим его унизительным прозвищем «натураль». Там, в Лобосе, он начал вместе с пеонами, в поле, во время выпаса табунов, пить матэ [17] и воображать себя членом бандитской шайки легендарного силача и защитника бедняков Хуана Морейры — некоего аргентинского Робин Гуда.
Когда семья переселилась в Патагонию, на легендарную Огненную землю, никто уже не бросал обидное слово в лицо мальчика — он был достаточно силен, умел за себя постоять. Оттуда он отправился в столицу, и в девятьсот одиннадцатом году, когда ему исполнилось шестнадцать, надел форму кадета. Как и в других странах юга континента, ведущие преподаватели военных училищ были немцами; изучал немецкую военную доктрину; преподаватели — ненавязчиво, исподволь — прививали ученикам немецкий стиль, причем проявлялся он во всем: и в отношении друг к другу («Моя честь — это моя верность»), и в манере поведения на улицах («Я — профессионал, я — человек армии, меня не интересует толпа, я служу только правительству»), и в отношении к самому себе («Я есть сила»).