Штирлиц продирижировал перед лицом Роумэна спичкой, бросил ее в пепельницу, затянулся и ответил:
— Нечто подобное испытывал.
— Кто вас пытал? Где? Когда? За что?
— Если я тогда ничего не ответил, то почему вы думаете, что я отвечу сейчас?
— Потому что, если вы мне ответите, разговор пойдет по иному руслу.
— Это никогда не поздно — изменить русло разговора… Честно сказать, меня больше всего интересует, как вы смогли выбраться из того ада?
— Почему вас интересует это?
— Потому что оттуда было нельзя уйти… Или для вас организовывали уход… После того, как вас сломали…
— Вы не верите мне?
— Вы просили меня рассказать, что такое фашизм… Вот я и задал такой вопрос, потому что фашизм никому и ничему не верит, он верит лишь себе… Следовательно, позвольте мне повторить вопрос: как вы оттуда выбрались?
— Я отвечу… Только сначала я должен подчеркнуть одну немаловажную деталь… После тех пыток я стал импотентом… или около того. Говорят, что все зависит от женщины… В постели… Женщины, которые потом ложились в мою постель, предпринимали немало усилий, чтобы вернуть меня к жизни… У них это плохо получалось… Это получилось у меня самого, когда я понял, что встретил женщину, которой готов отдать всего себя…
— Как ее зовут?
Роумэн отодвинул пепельницу, пожал плечами:
— Хочется знать ее имя?
— Очень.
— Что ж, все зависит от того, в какое русло устремится наш разговор… Что же касается того, как я спасся, то могу сказать, что меня выручили наши летчики… Они разгрохали вашу вшивую тюрьму, и меня перевели в лагерь, а он был неподалеку от залива, и я решил, что лучше пусть меня пристрелят при побеге, чем я расскажу все, чего не имел права рассказывать вашим мерзавцам. Я шел на связь к подпольной группе, в состав которой входили три женщины и один инвалид. Имя одной из этих женщин было довольно громким в вашем поганом рейхе, потому что ее муж был известным коммунистом, его гильотинировали в Маобите, и она стала мстить Гитлеру. Она это делала прекрасно, кстати говоря…
— Если фамилия этой женщины Троглер, то я сделал так, что ее сын получил право уйти в Швейцарию.
Роумэн откинулся на спинку высокого резного стула, отхлебнул из своего стакана, долго смотрел на Штирлица своим тяжелым взглядом, потом покачал головой:
— Нет, ее фамилия была совершенно другой. А вот про судьбу сына Троглера я наведу справки.
— Не наведете. Такого рода дела приходилось организовывать без бумаг и даже без слов. Надо было понимать взгляд, паузу, жест… Парень учился в школе живописи… А я неравнодушен к тем, кто умеет выразить мир суммой красок и верной пропорцией скипидара.
— Но вы его перед этим перевербовали, не так ли?
— Коммунисты практически не поддавались перевербовке… Если, конечно, они были коммунистами, а не примкнули к движению, чтобы получить от этого какую-то выгоду.
— Вы хотите сказать, что они такие же фанатики, как наци?
— Я бы не стал сравнивать эти идеологии. Многие члены НСДАП работали на вас, весьма охотно шли на вербовку, особенно начиная с сорок четвертого года…
Роумэн усмехнулся:
— И у Гитлера и у Сталина на знамени было одно и то же слово — социализм.
— Вы плохо знаете историю. У Гитлера на знамени было начертано «национал-социализм»… Давайте-ка вернемся к вашему вопросу… Я не стану вас веселить, постараюсь ответить серьезно. Одну из отличительных черт нацизма я уже отметил — неверие в человека, подчинение личности мнению того, кто вознесен над ним, фюрера или дуче, или еще кого, какая разница, важно — слепое поклонение, невозможность собственной точки зрения, тотальное недоверие к мысли. «Национальный социализм» — не что иное, как высшая форма предательства социализма… И начинать отсчет этого процесса надо не с Гитлера, а с Муссолини, который был редактором социалистической газеты «Аванти!», прежде чем редакция этой газеты была им разогнана, а публицисты брошены в его тюрьмы и подвергнуты пыткам по приказам, которые именно он отдал.
— Итальянский фашизм имеет довольно касательное отношение к национал-социализму Германии, — заметил Роумэн.
— Это заблуждение. Есть люди, которые намеренно говорят так оттого, что это удобно и нужно тем, кто хочет это слышать… Но вы заблуждаетесь… Если хотите, я продолжу свое размышление вслух… Или ну его к черту?
— Нет, продолжайте, мне занятно вас послушать, тем более что я сам затеял этот разговор.
— Так вот, «феномен» Муссолини вполне закономерен, если рассматривать мир с точки зрения исторической ретроспективы. Откуда он пришел в Рим? Из деревни. Но родился в семье мелкого буржуа, отец владел кузницей, мать — учительствовала. А кто более всего революционен в деревне, испытывающей давление больших китов города? Мелкий хозяин… Отец Муссолини дал ему очень любопытное имя: «Бенито Амилькаре Андреа». Почему такое странное имя? Потому что Бенито Хуарес был героем Мексики в ее борьбе против янки. Амилькаре Чиприани и Андреа Коста потрясали города Италии — два самых «бесстрашных анархиста страны».
Мальчик воспитывался в семье, где слово «социализм» было неким защитным щитом против наступления буржуев города на патриархальную деревню. Имеет ли значение в разбираемом нами вопросе характер Муссолини? Да. Имеет. Уже в школе он называл себя дуче, то есть вождь. Уже в школе он устраивал поножовщину, уже в классах мечтал о себе самом как о явлении века. Нормальному человеку это трудно представить… Вы не мечтали о себе самом, Пол? Вам не слышался рев толпы, здравицы в вашу честь? Вы мечтали о своих портретах на всех улицах, во всех домах и кабинетах? Нет?
— Вы говорите, говорите, доктор, — по-прежнему не отрывая тяжелого взгляда от лица Штирлица, заметил Роумэн. — Валяйте, я слушаю.
— Муссолини ушел в эмиграцию, бросив школу, куда мать пристроила его учителем начальных классов. Когда в стране нет возможности реализовать себя, когда социальные условия таковы, что коррупция душит на корню все живое и самостоятельное — а Муссолини был живым и самостоятельным, смешно у него это отнимать, — тогда честолюбие ищет выхода в любом деле, которое может помочь вознесению к известности. Трагедия общества, таким образом, делается той питательной средой, на которой вырастают амбиции людей, подобных Муссолини и Гитлеру… В Швейцарии, куда он эмигрировал, ему ничего не оставалось, как примкнуть к тем, кто дробил римское правительство, а дробила его только одна сила — социалисты. Именно социалисты, никак не национальные, заметьте себе, а те именно, которые сначала исповедывали Маркса, а потом — Бернштейна. Муссолини было двадцать лет, когда в девятьсот втором он начал работать в эмигрантской «Аванти!», главном органе социалистов. Он писал день и ночь… Он написал за годы эмиграции сорок томов статей, работоспособностью его природа не обделила… И знаете, кто подтолкнул его вверх? Джачинто Серрати и Анжелика Балабанова, социалисты…