— Я должен вас понять так, что вы не заинтересованы в продолжении разговора? Это не допрос, повторяю. Вы вправе отказаться от разговора, я пригласил вас именно для разговора.
— Естественно предположить, что ваши сотрудники фиксируют каждое слово, произнесённое здесь?
— Нет. Я попросил, чтобы наш разговор не записывали.
— Вы обратились с такой просьбой, как заместитель обвинителя или же как начальник американской разведки?
— У вас прекрасная осведомленность, поздравляю. Думаю, это облегчит нашу беседу.
— Хотите внести какие-то предложения?
— Я бы не советовал вам переходить границы, Геринг. Это не в ваших интересах. Вы преподали человечеству целый ряд уроков, в частности, вы довольно тщательно разработали методы закрытых процессов, когда подсудимые лишались права общения с миром, их слова были обращены в пустоту. Я несколько раз смотрел фильм, снятый вашими кинематографистами о процессе над участниками покушения на Гитлера… Мы пытались найти те пленки, в которых несчастные говорили о том, отчего они решились на такой подвиг, но, увы, все было уничтожено вами.
— У вас есть документ с моей подписью, в котором я приказывал изымать какие-то части этого фильма?
— Свидетели покажут. Опять-таки вы научили мир, как надо работать со свидетелями в нужном направлении…
— Вы говорите не как солдат, но как инквизитор.
— А кого вы себе напоминали, когда шантажировали Димитрова и Торглера, зная, кто именно поджег рейхстаг? Солдата? Или Великого инквизитора? Кого вы себе напоминали, когда приказывали сжигать в печах миллионы евреев? Когда благословляли убийство тридцати миллионов славян? Когда приказывали расстреливать наших пленных летчиков?
— Покажите мою подпись под этими приказами, — повторил Геринг, ощущая жжение в груди и тяжелую боль в висках.
— Есть и подписи, есть показания Кейтеля и Розенберга…
— Кейтель — половая тряпка. Он никогда не имел своего мнения, его справедливо называли «лакейтелем». А Розенберг, этот истерик, готов на все, лишь бы выгородить себя, он всегда был мелким честолюбцем, он выпрашивал у Гитлера министерскую Должность и плакал, когда Риббентропа сделали ответственным за внешнюю политику, а не его. Хороших же вы нашли свидетелей… Я разобью их в пух и прах…
— Во-первых, — заметил Донован, набычившись, — эти наши свидетели являлись членами вашей партии, во-вторых, именно они стояли на трибунах рядом с вами и фюрером, и, в-третьих, они выполняли ваши приказы, а не вы — их. Послушали б вы, какие показания дает о вас Бальдур фон Ширах, вождь гитлерюгенда, а ведь вы всегда говорили о нем как об искрометном таланте, идейном борце и надежде рейха.
— Так ведь он был гомосексуалистом! Гиммлер, слава богу, не знал об этом, иначе бы красавцу не поздоровилось… Они очень слабы — в моральном плане — эти несчастные, он может сказать все, что угодно…
— Значит, вы возглавляли группу педерастов, лакеев и честолюбивых истериков? Если добавить сюда Гесса, то и безумцев? Кто же правил Германией?
Геринг понял, что Донован послал его в нокдаун; он ничего не мог поделать с лицом — он чувствовал, как к щекам прилила кровь; значит, набухнут жилы у висков, это ужасно выглядит. Геббельс лично цензурировал фильмы, снятые во время выступлений Геринга и вырезал те куски, когда приливала кровь и набухали жилы: неэстетично; ближайший соратник фюрера должен быть красивым, молодым и притягательным для широких масс.
— Что вы от меня хотите?
— Вот этого я и ждал, — усмехнулся Донован. — Я рад, что вы, наконец, задали тот вопрос, ради которого я вас вызвал. Собственно, дело, которое я намерен с вами обсудить, сводится к следующему: либо вы помогаете мне, то есть обвинению Соединенных Штатов, и мы с вами разрабатываем форму совместного сценария Нюрнбергского процесса, либо вы отказываетесь мне помочь, и в таком случае, я начинаю думать о своих последующих шагах…
— Как обвинителя? Или как шефа разведки, который может сообщить прессе о моей внезапной смерти перед началом процесса?
— Ну, зачем же так резко, — ответил Донован. — Это Гиммлер — с вашей санкции — пошел бы на такой шаг. Мне — трудно, я лицо подотчетное, масса инстанций имеет право вмешаться в мою работу, назначить расследование — в Сенате или Конгрессе, при публике и представителях прессы… Впрочем, ваша идея заслуживает того, чтобы над нею подумать — в плане, конечно же, оценки тех моральных принципов, которыми ваша система руководствовалась в каждодневной жизни… Как же точно писал о ней Карл фон Осецки, не устаю поражаться его дару провидения…
— Кто это?
— Вы действительно не знаете это имя?
— Нет.
— Лауреат Нобелевской премии, он был журналистом, выступал в прессе против вашей доктрины… Его заморозили в концлагере…
— Он заболел в лагере, вы хотите сказать.
— Нет, его намеренно обливали холодной водой, предварительно раздев донага…
— Какое варварство… Никто не гарантирован от проникновения в государственные учреждения садистов…
— Нет, его замораживали вполне нормальные люди. Они выполняли приказ.
— Чей?
— Вышестоящего начальника.
— Вот он и был садистом. Явное отклонение от нормы… Наказание за противоправительственную агитацию — да, это по закону, но мучить людей никому не разрешалось.
— А убивать? Или душить газом?
— Докажите. У вас есть мои подписи?
— Да. У нас есть тексты ваших выступлений по поводу уничтожения евреев.
— Неправда! Я никогда не выступал за их уничтожение. Я настаивал на их устранении из общественной жизни, на эмиграции, но не на уничтожении. Я не был согласен с фюрером в этом вопросе.
— Вы выступили против него на партайтаге? На заседании в имперской канцелярии?
— Нет, я говорил об этом с глазу на глаз. Мы жили в авторитарном государстве, я присягнул на верность фюреру, следовательно, я не мог выступать против него, это акт неповиновения, а закон карает неповиновение верховному главнокомандующему.
— Он стал верховным главнокомандующим во время войны. Ночь «хрустальных ножей» вы провели до войны.
Геринг почувствовал себя маленьким, словно бы вжатым в металлический стул, укрепленный посреди комнаты; сказал устало:
— Излагайте ваше предложение, генерал.
— Я уже изложил его. Вы готовы сесть вместе со мной за сценарий процесса?
— В котором я помогу вам обвинить самого себя?
— Нет. Тех, кто будет сидеть рядом с вами на скамье подсудимых. Я готов оставить за вами роль идейного вождя, человека, доверившего текущие дела штабу — Кейтелю, Заукелю, Кальтенбруннеру, Розенбергу, Франку, Штрайхеру… Они обманули ваше доверие, злоупотребили властью, преступили черту закона — даже вашего, нацистского. А когда вы дадите показания против этих садистов — думаю, вы не станете спорить с тем, что Кальтенбруннер, Заукель и Штрайхер — типичные садисты, когда придет время для защитительных речей, я обещаю вам карт бланш… Можете выступать с программным заявлением, отделяйте злаки от плевел, проводите грань между идеей и ее воплощением в жизнь…