Роллер показал гостю его дом, сказал, что в маленьком флигеле живут слуги группенфюрера, их привезли из Парагвая, индейцы, стоят гроши, десять долларов за штуку; девчонке тринадцать лет, но ее вполне можно класть в постель, чтобы согревала ноги, у этих животных так принято; в течение ближайшего полугода ветераны подыщут ему немку аргентинского гражданства, брак с нею — конечно же, формальный — позволит получить здешний паспорт; по радио будет передано — тому, кого это, разумеется, касается, — что партайгеноссе Мюллер благополучно прибыл к месту временной дислокации; принято решение пока что к активной работе не приступать; есть основания полагать, что в течение ближайшего года ситуация в мире изменится; такого рода данные переданы Геленом по цепи; он человек надежный, хотя, конечно, не до конца наш, слишком много эгоцентризма и военной кастовости; тем не менее время работает на нас; выдержка и еще раз выдержка; рыбалка и охота помогут скоротать время вынужденного безделья…
И вот по прошествии месяцев Рикардо Блюм, гражданин республики Аргентина (в прошлом — немецкий банкир, пострадавший от нацистов, поскольку мать была на восьмую часть еврейкой), лежит на низкой тахте, наблюдает за тем, как солнечные лучи, порезанные тонкими жалюзи, медленно поднимаются по беленым стенам, и думает о том, что, видимо, его время вот-вот наступит.
У него есть основания так думать, он никогда не выдает желаемое за действительное, именно поэтому он теперь живет здесь, а не гниет в камерах нюрнбергской тюрьмы.
— Прямо, пожалуйста, — сказал американец, — тут недалеко.
— Сколько я слышал, неплохо кормят в «Эмператрис», — заметил Штирлиц. — Это здесь рядом, направо.
— Я верю только в ту кухню, которую знаю… Пошли, пошли, не бойтесь.
— Погодите, — сказал Штирлиц. — Красный свет. Оштрафуют.
Пешеходов не было, машин тоже, время трафико [5] кончилось, однако светофор уперся в улицу своим тупым и разъяренным красным глазом, не моргая, стой, и все тут.
— Наверное, сломался, — сказал американец.
— Надо ждать.
— Ну их к черту, пошли.
— Оштрафуют, — повторил Штирлиц. — Я их знаю…
— Нас не оштрафуют, — ответил американец и пошел через дорогу.
Сразу же раздался свисток полицейского; он был не молод уже, этот капрал, учтив и немногословен; штраф на месте взять отказался, потребовал документы, забрал шоферские права американца и ватиканское удостоверение Штирлица, сказал адрес участка, куда надо прийти для разбирательства факта нарушения правил движения, и, отойдя к тротуару, сел в машину без опознавательных знаков полиции, — ясное дело, таился, караулил нарушителей.
— Сволочи, — сказал американец, — маскируется. Не беспокойтесь, я уплачу за вас штраф.
— Ну-ну, — усмехнулся Штирлиц. — Валяйте.
— Поскорее идти никак не можете?
— Очень спешите?
— Не то чтобы очень, но…
«Но почему они подкрались ко мне именно сегодня? — подумал Штирлиц. — Чего они так долго ждали? Смысл? Отчего это приурочено к тем дням, когда кончается Нюрнбергский процесс? Мир ждет приговора; но ведь здесь, в Испании, убеждены, что многих подсудимых оправдают, только кому-нибудь для острастки дадут тюрьму… Я-то в это не верю, в Нюрнберге некого оправдывать, там судят самых страшных преступников, самые ужасные организации, которые когда-либо существовали в мире… Естественно, фалангисты Франко не могут не мечтать об оправдательном вердикте, в конечном счете там, в Нюрнберге, судят их тоже… Но ведь дыма без огня не бывает? Нельзя же выдавать желаемое за действительное? Можно, увы, можно, — возразил себе Штирлиц. — Но я не верю в то, что хоть кто-либо из сотрудников Гитлера избежит смерти… Там судят банду… Здесь кричат, что обвиняемый Ялмар Шахт был президентом Рейхсбанка и не подписывал приказы на расстрелы… А кто давал деньги Гиммлеру на создание гестапо? Он! Кто давал золото Герингу на создание армии и люфтваффе? Шахт, кто же еще! „Франц фон Папен был послом!“ Да?! А кем он был до того, как стал послом Гитлера? Канцлером! И передал власть ефрейтору. Папен знал, что такое фюрер, он был прекрасно знаком с его программой, он понимал, что делал, когда короновал Гитлера «национальным лидером», создателем «Великой Римской империи германской нации»… Я не верю, я просто не имею права верить в то, что гитлеровцев — хотя бы одного — оправдают в Нюрнберге. Если это случится, значит, я — обречен, я — заложник здесь, никогда мне отсюда не выбраться».
Штирлиц похлопал себя по карманам; сигарет не было.
— Хотите курить? — поинтересовался американец. — Зря, на улице это рискованно, прямая дорога к раку, никотин въедается в легкие вместе с кислородом, это — навечно, подумайте о своем здоровье…
— Спасибо за совет.
— Не верите?
— Как же я могу не верить, если вы повторили мои слова?
Ты не имеешь права, сказал себе Штирлиц, думать: «мне отсюда не выбраться»… Человек, допускающий в самом начале дела возможность неудачи, обречен на проигрыш… А у меня не дело, а жизнь… Если я не смогу вырваться отсюда, я кончусь, нервов не хватит, сорвусь… Это я вправе себе сказать и обязан услышать, потому что это правда… Я на пределе, я это знаю, и закрывать на это глаза и уши — значит, обманывать себя, а такого рода намеренный обман чреват катастрофой… Я обязан отсюда вырваться, я вырвусь отсюда, иного просто быть не может… Не имеет права быть, поправил он себя, я по-прежнему в схватке, и я не вправе ее проиграть, это будет слишком уж несправедливо… А сожжение Джордано Бруно было справедливым? — спросил он себя и снова пожалел, что в карманах нет сигарет; это очень плохо, когда тебе приходится идти в неизвестность, не понимая, что тебя ждет (хорошее, во всяком случае, не грозит), и не иметь с собою пачку крепких «Дукадос»…
Вопрос. — Расскажите о ваших заграничных командировках, начиная с тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Кто сопровождал вас? Имена, фамилии, звания сотрудников? Задачи, которые вы им вменяли?
Ответ. — Задачи им вменял Гейдрих. Я тогда еще не был шефом шестого управления, я сам был вынужден выполнять те приказы Гейдриха, которые не противоречили моему пониманию чести и достоинства немца.
Вопрос. — Вы когда-либо отказывались повиноваться Гейдриху?
Ответ. — По вполне понятным причинам я не мог этого сделать. Я, однако, предпринимал свои шаги, чтобы свести на нет его задания… Я помню, в тридцать девятом году…
Вопрос. — Вы отклоняетесь от заданного вам вопроса.
Ответ. — Одиннадцатого марта тридцать восьмого года, в день аншлюса, я получил приказ Гиммлера вылететь вместе с ним в Остмарк…