…Минут через двадцать он уже тренировался под моим руководством читать несколько простых, сдержанных фраз… Потом задумался и сказал:
— Слушай… у нас в одном городке под Клужем был такой случай… Немцы гнали на расстрел колонну, в которой шла одна семья, и самая младшая у них, трехлетняя, была такая беленькая, совсем арийская девочка. Немец, офицер, который сопровождал колонну, увидел ее, спрашивает — а этот ребенок откуда? — вышвырнул из строя и прогнал. Всю семью через полчаса благополучно расстреляли.
А девочка побрела назад, и когда подошла к дому, увидела в окно, что за их столом уже сидит и дружно выпивает соседская большая семья. И эта кроха, эта умница, как-то поняла, что домой заходить не нужно. Она пошла к синагоге, но синагогу сожгли накануне… И тогда она — трехлетний ребенок! — пришла в церковь. И священник спрятал ее в подвале. И четыре года держал ее в подвале, по ночам только выпускал подышать воздухом. У нее отросли такие чудные белокурые волосы, в темноте они были, как ангельское сияние вокруг головы… Ну, и скоро поползли слухи, что по ночам по городку бродит последний еврейский ребенок. И что на самом деле это ангел, который спасает людей… Там, понимаешь, недалеко был лагерь… И тех, кому удавалось бежать, она провожала до старого римского моста, там у священника был тайник… Ну, что ты плачешь? — спросил он, вытирая большим пальцем правый глаз. — Не плачь, она осталась жива. Я эту историю знаю от брата, он там у нас, в Яд-Ва-Шем, принимал эту женщину, и они сажали в честь священника дерево, знаешь, в Аллее Праведников?
— …а что с?..
— …вот именно… Священника немцы прикончили случайно, по ошибке. Приняли его за… собственно, за того, кем он был… Вот так-то… Да… постой, я еще раз прочту эту замбуру… — и он опять забубнил по-русски те несколько фраз, которые я накатала для него за десять минут.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Где список выступающих, по которому Клара будет объявлять?! Где список, кто его составлял?! Кто за кем идет?!
По огромному фойе концертного зала «Родина» бегал Митя, мальчик господина Оболенски.
Костян возился с техникой, мы раскладывали повсюду наши газеты «Курьер Синдиката» — непременную нашу кладь. Так у бедуина, главное — его цветастый тканый мешок, что перекидывает он через спину ослика.
Уже металась где-то вокруг Галина Шмак, заставляя встречных наговаривать ей на диктофон впечатиления. Отовсюду — то из-за кулис, то из фойе, то из оркестровой ямы, то с колосников раздавались «Куплеты тореадора», и голос Галины, усиленный замечательной акустикой концертного зала, гремел:
— …а почему финский смеситель когда договаривались на немецкий и в позапрошлый четверг я тоже уже была на Тишинке и искала обои в деликатный цветочек тем более что по пятницам у меня идет такая верстка всех материалов что дым из ушей и Алешка паршивец в самый момент прикинулся с гриппом так я одна на всех и козлы в типографии туда же…
Уже явились рядовые спецроты Фиры Будкиной во главе с командиром. Они чинно разгуливали по фойе, рассматривая нашу выставку и фотографии певцов и актеров на стенах («смотри, тут она просто куколка, а ей ведь хорошо за семьдесят…»), и были абсолютно спокойны: я распорядилась выдать старикам билеты из золотого запаса — в первом ряду, где обычно сидит чиновный цвет еврейских организаций.
— Где последний вариант списка, тут явились от Козлоброда с требованием ликвидировать Колотушкина, а господин Оболенски заявляет, что…
— Митя, — перебила я, — отвалите от меня с этой чушью. Списки у Клары, она утверждает, что у нее последняя версия…
— Что-о?! Где ж эта… эта…
Он ускакал вниз, потом возник на лестнице и взвился на третий этаж. Клары нигде не было…
Появился мой Слава, который за руку вел диковинную птицу — израильскую певицу Моран Коэн, похожую, как и все восточные евреи, — то ли на индианку, то ли на таитянку… Она шла, с заплечным мешком, в каком-то длинном платье, вернее — цветастом оборванном сари, — как ребенок, вцепившись в Славину руку и оглядываясь вокруг с видом Али-Бабы, угодившего в пещеру к разбойникам.
— Очуметь можно, — сказал мне Слава. — Чисто канарейка: пела всю дорогу, и все непонятное, тычет пальцем в окно, ахает, вскрикивает, как блажная, всему удивляется, и все поет, поет… Вы уж с ней поговорите по-вашему, Ильинишна, а то у меня опасение, как с тою птичкой — как бы концы не отдала. Может, корма насыпать, водички дать, погреть ее как-то?
Костян сказал ему:
— Разбежался, — погреть!..
— Хай, Моран, как дела, как доехала, все в порядке?
Услышав родной язык, она вскрикнула, обняла меня и… запела… Господи, вот этого мне еще тут, посреди всей этой замбуры, не хватало: возиться с непосредственностью творческой сабры.
— Мне надо распеться, надо проверить микрофоны, я сегодня в форме, хочу петь часа два!
Я испугалась. Поющей сабре по программе выделили пять минут. Со страшным скрипом.
— Знаешь, к сожалению, сегодня много выступающих, большая торжественная часть.
— Отлично, я буду сопровождать все выступления тамбурином!
Она проворно скинула с плеча мешок, извлекла оттуда тамбурин и стала распеваться прямо в фойе — сначала негромко, потом все более воспламеняясь. Постепенно вокруг певицы стала собираться публика, и она, улыбаясь, подмигивая каждому, замечательно легко и устремленно двигаясь по кругу, гибкими своими руками ритмично выколачивая из тамбурина дробь, запела уже во весь голос. Маша побледнела и схватилась за голову.
— Дина, — заметила Женя, — а у нас намечается довольно веселый Вечер Скорби…
Вокруг собралась уже приличная толпа зрителей, не очень близко знакомых с культурой восточных евреев. Приглашенные на Вечер Памяти и Скорби, они с обалделыми лицами глядели на блиц-представление пестрой раскованной бродяжки.
— Эт что это? Цирк? Шапито? — спросил кто-то рядом со мной.
— Да кто ж ее знает… По-туркменски поет, что ли… Лиза, может, мы не туда пришли?
Наконец мне удалось вклиниться между песнями восточной дивы, утащить ее в гримерку, послать Женю за бутербродами, чтобы покормить прелестную эту, ни в чем не виноватую девочку. Не переставая щебетать, она достала из того же заплечного мешка какие-то свои, совсем воздушные, лоскуты, и сбросила туфли, и без того слишком легкие для этого времени года в Москве.
— Понимаешь, исполнять это надо босиком, а иначе страсть не рвется наружу… Босые ноги — символ обнажения души, искренности чувств, я буду петь сегодня до ночи, нет, до утра!..
В сильной тревоге я вышла из комнаты и, проплутав по темному коридору, неожиданно оказалась за сценой, где в самом разгаре шла дикая свара между Митей и президентом общественного фонда «Узник». В полутьме кулис за ними возвышался бледный Козлов-Рамирес, пытавшийся встрять с какой-то своей заботой, и каждый раз отпихиваемый крепкой рукою Клары.