Перед самым Саратовым долго, с час, стояли в поле… Редкий дождь длинными нитями опутывал в окне какой-то хутор на пригорке, превращая его в кокон.
Я выволокла сумку в тамбур (всегда я тащила в наши филиалы гостинцы-фенечки: книги, брошюры, календари, издаваемые нашим департаментом), там уже стояла и курила проводница, ждала, когда дадут путь. И мы разговорились. Она живет под Саратовом, у нее — дом, хозяйство. Жизнью своей, думаю, довольна, хотя все критикует: российская привычка. Рассказывает, что в селе у них устроили церковь в бывшем Сельсовете. Иконы внесли, освятили, — все, как полагается, а все же дух этот советский въелся в стены, пропитал их… Ни свечи не помогают, ни лампады… «Проходили вчера с матерью мимо, я говорю: „смотри, мам, у нас из одной крайности в другую: то из церкви конюшни устраивают, то из конюшен — церкви…“
…В Саратове, который сразу понравился мне куда больше длинной, вытянутой вдоль реки Самары, я выступала в университете, как оказалось — огромном и замечательном, в зал набилось человек пятьсот, лица все чудные, молодые — услада писательского сердца… А после выступления в одной из аудиторий устроили нечто вроде импровизированного банкета для «своих», которых собралось человек двадцать — говорунов и застольников. Но главным, и самым талантливым говоруном оказался председатель и спонсор местной общины, профессор, доктор наук, искусный матершинник и вообще — веселый пират Володя К. Я всегда радуюсь, когда на подобных, организованных после моих выступлений, застольях оказывается такой вот тамада-сам-себе-затейник, которому охота и меня посмотреть, и себя показать… В таких случаях я просто отдыхаю, улыбаюсь и тяну с тарелки кружки копченого сыра…
Кстати, профессор-пират Володя прекрасно осведомлен о жизни великой московской общины, часто бывает в Москве. Рассказывает после девятой рюмки, глаза блестят, и видно, что и я ему нравлюсь, и он сам себе нравится:
«А синагога там, на Поклонной горе… бывали, конечно, да? Надпись там золотыми буквами — „Без прошлого нет будущего…“ — ну и так далее, да? Мое сочинение! Я случайно прочитал, что они конкурс объявили на лучшую надпись, ну, и по пьянке как-то факсанул один из своих афоризмов… да и забыл. А тут вхожу и читаю, и узнаю свой текст… Да? Ну, я и раньше, приходилось, печатался… там, научные труды, статьи… но — зо-ло-том?!! Подхожу к раввину, говорю — а вот это, мол, нельзя ли узнать — кто автор вот этого? Он: — зна-а-ете, зачем вам это пона-а-добилось…
— Ну, как-то интересно, — говорю, — в смысле гонорара…
— Вас это не должно интересова-а-ть… Этот человек находится здесь, и то, что он — автор, знают двое — он и Бог.
А я как раз приехал не один, а с Эдиком, бандитом, хорошим парнем, — он много трудится, занимается благотворительностью… Говорю ему — что, Эдик, третьим будешь? — А это, — говорит, — Володечка, — смотря по тому, какая компания…
— А компания, — говорю, — я и Бог, — тебя что, не устраивает?»…
Ну, и так далее… За столом он царит, окружен совсем еще молодым бабьем, рядышком сидят две бывшие его жены, третья бегает, подает на стол…
…А вчера, вернувшись в Москву, обнаружила в детском садике некоторую неудобную перестройку на первом этаже, которую успели произвести за те несколько дней, что меня не было: туалет слева тоже превращен в кабинет для нового сотрудника, присланного из Синдиката. Мельком видела его вчера: незаметный, щуплый человечек без единой приметы. Ни за что не узнаю, если встречу где-нибудь. Это наводит на мысль. Кстати, он освобожден от наших бесконечных перекличек. Не откликается, говорит Яша, и уверяет, что это весьма серьезный господин как раз по теме десяти потерянных колен. Все это очень мило, конечно, но очередь в единственный туалет наверху выстраивается с утра, и до вечера никогда не редеет. Вот уж в этом строю все мы равны. Даже Маша, преданная мне до икоты, свою очередь не уступает никогда…
На вчерашней перекличке опять затеялся разговор о катастрофическом снижении темпов Восхождения и грядущем приезде еще одного начальника-наблюдателя. Яша спросил:
— А до витру куда?..
Воображаю новый его комикс на эту тему…
Зато мне страшно повезло: я проездила великое, — как называет это Яша, — «ледовое побоище». Праздник Страны, продукт творческой энергии Ной Рувимыча, — трепещущий надо льдом бело-голубой стяг, душевное слово Фиры Ватник, «Еврейскую раздумчивую» в исполнении ее ансамбля «Русские затеи», и торжественное выступление Посла, о котором никто в моем Департаменте не может вспомнить без содрогания. Проездила и ежегодный послепраздничный банкет, и хохотала, как безумная, когда мой муж в лицах рассказывал: зайдя после банкета в туалет, он увидел покачивающегося над писсуаром Петюню.
— Борис… — проговорил тот проникновенно. — Если уж мы с вами встретились в таком интимном месте… не захватите ли цветы для Дины?
…Единственные, кто очень всем понравился, — «площадной театр», израильские клоуны, весь вечер работавшие в фойе, трое веселых бродяг под командованием одного из них, «капитана Дуду», — так называли его остальные двое: парень с рыжей овечьей гривой и девушка, наоборот, — бритая наголо, с двумя прядками, оставленными надо лбом и закрученными рожками…
Клоуны задержались в России еще на неделю, съездили в Питер, оттуда — в Самару и Саратов, а по возвращении в Москву мне их всучили на целый день, чтобы я сводила их на Красную площадь.
Долго буду помнить эту прогулку. На Красной площади, перемигнувшись, они раскатились вдруг от меня в разные стороны, и в разных этих трех сторонах вдруг принялись — мгновенно преобразившись, — работать на публику: капитан Дуду нацепил на нос красный теннисный шарик, напялил какой-то серебряный кургузый сюртучок с фалдами, достал складную выдвижную тросточку с крючком на конце, которой стал стаскивать кепки и шляпы с российского народонаселения, и жонглировать ими… Девушка-чертик играла сразу на дудке, на губной гармошке, звенела какими-то колокольцами и крутила такие сальто, что публика только ахала. Лохматый как замер, так и стоял, не поводя даже белками глаз. Но вдруг менял позу, издавая горлом, животом, черт знает — чем, такие жуткие звуки джунглей, что народ от него прядал в стороны, как от дракона.
(Вечная моя любовь к фиглярам, клоунам, пересмешникам… Прошло столько лет с тех пор, как в школе я — едва учитель на минуту покидал класс, — развлекала соучеников своим кривляньем и, как говорила бабушка, «штучками»… Я давно уже довольно мрачный, погруженный в себя человек, стремящийся к покою и одиночеству… Откуда же этот порыв любви, эта теплая волна в груди, этот спазм в горле всякий раз, когда я вижу клоуна перед толпой?)
Вокруг уже толпилось столько публики, что я подпрыгивала, стараясь поверх голов как-то отследить ситуацию и боясь только, что с моими клоунами начнут разговаривать, а те в ответ станут отвечать что-то на иврите… Но они только звенели, играли на колокольцах, гармошках, дудках, крутили сальто, жонглировали, рычали и блеяли… я, расталкивая локтями толпу, лезла вперед, в огромный круг, в котором они работали, представляя, как накостыляет мне Шая за этот импровизированный концерт… Стояла и тряслась от страха, совершенно счастливая…»