— Преувеличиваете.

— Ничуть, — ответил Аркадий. — Это было не представление, а жестокое издевательство над бедными животными.

— По идее вы не должны были замечать человека с хлыстом, для того его и одели в матросский костюм, — усмехнулся Андреев. — А вообще-то, мой дорогой Ренко, что ваши огорчения в цирке в сравнении с моими. Не успеваю я занять свое место, как ребятишки по головам родителей лезут ко мне. Для них карлик, должно быть, часть представления. Должен признаться, что даже в самых идеальных условиях я не в восторге от детей.

— В таком случае вы должны ненавидеть цирк.

— Я от него без ума. Карлики, великаны, толстяки, люди с голубыми волосами и красными носами или с зелеными волосами и лиловыми носами. Вы не знаете, какое это наслаждение — освободиться от обыденности. Вот сейчас бы я выпил. Хочу рассказать вам один случай, следователь. Последний директор нашего института был хороший человек, толстый, веселый и очень обыкновенный, Как и у всех средних художников, его реконструкции были чем-то похожи на него самого. Это проявлялось не сразу, а постепенно. Каждое лицо, которое он делал, было чуть круглее, даже чуть веселее. Здесь был кабинет пещерных людей и жертв убийств, так вы никогда не видели более упитанных и счастливых созданий. Знаете ли, нормальный человек всегда видит в других себя. Всегда. А я вижу более отчетливо, — подмигнул Андреев. — Так что доверяйте глазам уродца.

Его разбудил телефонный звонок. Звонил Якутский, начавший с вопроса, который час в Москве.

— Уже поздно, — пробормотал Аркадий. Казалось, все разговоры между Москвой и Сибирью неизменно начинались ритуалом определения разницы во времени.

— Я сегодня в утренней смене, — сказал Якутский. — У меня свежая информация о Валерии Давидовой.

— Могли бы ее придержать. Думаю, что через пару дней делом займется кто-нибудь другой.

— У меня для вас наводящие сведения, — помолчав, Якутский добавил: — Мы в Усть-Куте очень интересуемся этим делом.

— Хорошо, — ответил Аркадий, чтобы не разочаровывать ребят в Усть-Куте. — Что у вас?

— У Давидовой есть очень близкая подруга. Она переехала из Иркутска в Москву. Учится в университете. Зовут Ирина Асанова. Если Валерия Давидова объявилась в Москве, то она направилась к Асановой.

— Спасибо.

— Позвоню, как только появится что-нибудь еще, — пообещал Якутский.

— Звоните в любое время, — сказал Аркадий и положил трубку.

Ему было жалко Ирину Асанову. Он вспомнил, как Приблуда разрывал замерзшую одежду на трупе в Парке Горького. Асанова так красива. Правда, это не его забота. Он закрыл глаза.

Снова зазвонил телефон. Нащупывая его в темноте, он думал, что это опять Якутский с ненужной информацией. Он поднял трубку, откинулся на подушку и недовольно проворчал:

— Слушаю.

— Я усвоил русскую привычку звонить по ночам, — раздался голос Джона Осборна.

Сна как не бывало. Как всякий, кого неожиданно разбудили, он отчетливо увидел окружавшие его темные предметы: коробки с пленкой, зловеще перекрещенные ножки стульев, отчетливо вырисовывающийся плакат авиакомпании на стене.

— Надеюсь, я вас не разбудил? — спросил Осборн.

— Нет.

— У нас с вами в бане завязался интересный разговор, и я боюсь, что вряд ли нам доведется случайно столкнуться друг с другом до моего отъезда из Москвы. Подходит ли для вас десять утра завтра, следователь? На набережной у Торгового совета.

Аркадий не мог представить себе, зачем Осборну понадобилось являться завтра на набережную. Он не видел и для себя какой-либо причины быть там.

11

Впервые в этом году набережная Шевченко покрылась обильной росой. Аркадий ожидал, стоя по другую сторону улицы от Американо-советского торгово-экономического совета. Сквозь большие окна здания ему были видны офисы, населенные русскими секретаршами и американскими бизнесменами. В комнате для членов Совета виднелся автомат пепси-колы. Бросив сигарету, он откашлялся.

Дело все еще числилось за Аркадием. Утром Ямской первым делом позвонил ему и сказал, что совпадение некоторых примет у американца, который когда-то учился в Москве, и у трупа, найденного в Парке Горького, представляет интерес и что следователь должен и дальше искать любые доказательства их идентичности, но в то же время ему не следует обращаться к иностранным подданным, и с этого момента он перестает получать из КГБ пленки и стенограммы.

Нельзя, значит, нельзя, подумал Аркадий, но в данном случае не он обратился к Осборну, а Осборн к нему. «Другу Советского Союза», должно быть, не понравилось, что о нем шла речь во время визита следователя в Министерство внешней торговли. Аркадий не знал, как повернуть разговор с Осборном на его конкретные коммерческие дела и связанные с ними поездки. Он даже сомневался, явится ли Осборн вообще.

Через полчаса после назначенного времени к Торговому совету легко подкатила «Чайка». Из здания вышел Джон Осборн и, сказав несколько слов водителю, зашагал через дорогу к следователю. На нем было замшевое пальто. На отливающих серебром волосах — шапка из черного соболя, которая, наверно, стоила больше, чем Аркадий зарабатывал за год. На манжетах не пуговицы, а золотые запонки. На Осборне такие необычные вещи смотрелись как само собой разумеющееся, так же естественно, как собственная кожа, как неотъемлемый атрибут его чудовищной самоуверенности, так свойственной иностранцам. Он обладал даром выглядеть естественно в любой обстановке, но зато все его окружение выглядело неуместным и ничтожным. Бизнесмен взял следователя под руку и быстрым шагом направился по набережной в сторону Кремля. Машина следовала за ними.

Осборн не дал Аркадию открыть рта.

— Надеюсь, вы не в обиде за такую гонку, но я даю прием в Министерстве торговли и уверен, вы не захотите, чтобы я заставил ждать себя. Вы знакомы с министром внешней торговли? Сдается, что вы всех знаете, да и появляетесь в самых неожиданных местах. Вы имеете представление о том, что такое деньги по своей сути?

— Абсолютно никакого.

— Давайте расскажу. Пушнина и золото — древнейшие русские единицы стоимости. С незапамятных времен на Руси они служили валютой, ими платили дань ханам и властелинам. Разумеется, Россия давно никому не платит дани. Теперь во Дворце пушнины в Ленинграде ежегодно проходят два пушных аукциона, в январе и июле. Съезжается до сотни покупателей, из них человек десять из Соединенных Штатов. Одни из них руководители фирм, другие брокеры. Руководители фирм закупают меха для себя, а брокеры для других. Я — и брокер, и глава фирмы, потому что, хотя покупаю для других, у меня есть и свои салоны в Соединенных Штатах и в Европе. Основные меха на аукционах — это норка, куница, лиса, хорек, каракуль и соболь. Как правило, американские брокеры не участвуют в торгах норки, потому что русская норка в Соединенных Штатах к ввозу запрещена — достойный сожаления пережиток «холодной войны». Поскольку у меня есть торговые точки в Европе, я участвую во всех торгах, но большинство американских покупателей по-настоящему интересуются только соболем. Мы приезжаем за десять дней до аукциона, чтобы осмотреть шкурки. К примеру, когда я покупаю норку, то тщательно осматриваю пятьдесят шкурок из конкретного колхоза. По этим пятидесяти шкуркам я получаю представление о ценности партии в тысячу шкурок из этого колхоза. Поскольку в Советском Союзе добывается восемь миллионов норковых шкурок в год, система продажи партиями становится необходимостью. Другое дело — соболя. В год добывают меньше ста тысяч пригодных для экспорта соболей. Партиями их не продают. Каждого соболя в отдельности приходится проверять на цвет и пушистость. Добудешь соболя неделей раньше — мех не той плотности; неделей позже — пропадает лоск. Торги ради удобства идут в долларах. Я на каждом аукционе покупаю соболя примерно на полмиллиона долларов.