— Ты чувствуешь, — сказала Лиза, — как страна поляризуется на тех, кто за реформу и ее противников? А мы не научены действовать, растворяем себя в кухонных дискуссиях… А надо действовать, Ваня! Надо предпринимать что-то! Дремучая, консервативная кодла едина, а мы? При нашей постепенности мышления, пристрастии к старым догмам все может случиться…
— Что ты имеешь в виду?
Лиза снова с тоской поглядела на вывеску, предупреждавшую о запрете на курение, потом медленно, с какой-то школьной безнадежностью, подняла руку. По прошествии нескольких минут официант разрешил себе заметить ее; подошел, по-прежнему позевывая.
— Товарищ, у меня к вам просьба, — Лиза достала из кармана курточки трояк, — принесите пепельницу, а? Пока ведь в кафе никого нет…
Парень трешницу смазал в карман, лицо помягчело.
— Не я этот дурацкий запрет вывесил, девушка… Сыпьте пепел в блюдце… Но если кто придет, я маленько поругаюсь, не взыщите…
Когда парень отошел, Лиза посмотрела на Ивана:
— А если б мы с тобой были из общепита? Если б провоцировали этого парня? Такого рода провокация законом не запрещена, наоборот, поощряема… Что тогда с ним будет?
— Ты здорово осунулась.
Лиза улыбнулась:
— От страха.
— За полчаса так похудеть?
— Некоторые перегорают за десять минут… Стресс на каждого по-своему действует… Как Оля?
— Там плохо. Ей впору менять фамилию Варравина на царицыну — Романова… Она и думать-то перестала: что Тома скажет, то и сделает…
— Хочешь, я с ней поговорю?
— С ума сошла… Она твоего имени не может слышать, белеет…
— Она не верит, что у нас все кончилось?
— Не верит.
— Ты ее по-прежнему любишь?
Иван достал «Яву», тщательно размял сигарету, с ответом медлил, потом, собравшись, молча кивнул и, словно бы пересиливая нечто, ответил:
— Да.
— Ты это сказал мне? Или себе?
— Не знаю. Меня объял ужас, когда Оля и ее мать получили сообщение от этой самой Томы, что ты ворожишь над ее фотографиями… Нельзя любить человека, если не веришь ему… И его друзьям…
— Я не друг… Я — женщина.
— Что, женщина не может быть другом?
Лиза закурила новую сигарету и, подняв на него свои серые глаза, спросила:
— Думаешь, мне легко быть твоим другом?
— Хорошо постриглась.
— Ты же любил, чтобы я стриглась коротко…
— Времена меняются, Лисафет… Почитай стихи…
— Новые?
— Да.
Лиза читала очень тихо, как бы рассказывая:
Ты исчез очень рано,
Ты ушел на рассвете.
Негатив неудачи
Майским солнцем засвечен.
А костюм Коломбины
Брошен был на кровать,
Ночь исчезла бесследно,
Но не хочется спать.
Если с каждой потерей
Мы теряем по сну,
Я отныне, наверно,
Никогда не усну.
Иван вздохнул:
— Поедем на вокзал, а? Там пол-литра можно у таксистов купить… Так захотелось жахнуть, что просто сил нет…
— Когда Оля должна рожать?
— Я по-вашему считать не умею…
— Наверное, в сентябре, — сказала Лиза. — У меня такое предчувствие.
Иван снова погладил Лизу по щеке. Она круглолицая, щека словно отлита для его ладони. Лиза мучительно оторвалась от его руки, попросила у официанта еще чашку кофе, достаточно неестественно глянула на часы, поняла, что Иван заметил это, усмехнулась:
— Знаешь анекдот про безалкогольную свадьбу?
— Нет.
— Встает тамада, обращается к молодым: «Дорогие супруги, милые гости, ну-ка, нащупаем вены… Нащупали? Приготовим шприцы! Готовы? Горько!»
— Могильный юмор.
— Да уж, не Джером К. Джером… Где же Гиви?
— Я тоже начинаю волноваться…
— Не знаю почему, но мне кажется, что эта самая Тамара и те, кто с ней связан, готовы на все. Ты нащупал какое-то средостение и, незаметно для самого себя, скорее всего неосознанно, ступил ногой в гадючник… Когда Тамара сказала: «Доченька, ты посоветуй своему дружку: не стоит меня замать, это ему горем обернется», — мне стало не по себе…
Иван досадливо махнул рукой:
— Что она может сделать?
— Тебе — ничего. А Ольге?
Иван положил на край стола спичечный коробок и, резко поддев его большим пальцем, посмотрел, какой стороной упал.
— Сходится, — сказал он. — Порядок… Если я не смогу вернуть Ольгу, попрошу тебя снова стать моей подругой… Слово «жена» у меня теперь прочно ассоциируется с понятием «несвобода».
— У меня тревожно на душе, Иван… Честное слово… При всех моих недостатках — флегма, лишена склонности к истерии, — я ощущаю в воздухе что-то тревожное…
И как раз в это время пришел Гиви.
— Люди, тут дают что-нибудь поесть? — спросил он. — Я намотался за эти два часа, как олень…
— Яичницу, думаю, сделают, — сказала Лиза. — Рассказывай скорей, что было…
…Тамара поехала в Мытищи, там зашла в клуб культуристов, поговорила с тренером Антиповым и, не отпустив такси, вернулась домой. Бросив занятия, Антипов отправился на Красноармейскую, в дом сорок, в квартиру, где живет Бласенков, Виталий Викентьевич. Пробыл у него минут десять и вернулся к себе. Когда Гиви попросил записать его в члены клуба культуристов, Антипов ответил, что здесь принимают только местных, «да и потом, в вашем народе наш спорт не популярен, не выдержите нагрузок».
После этого Гиви поехал в милицию. Заместителем начальника угрозыска, по счастью, был однокашник, капитан Хмелев, он-то и помог справкой: Бласенков Виталий Викентьевич, пенсионер, привлекался в сорок пятом по недоброй памяти пятьдесят восьмой статье, пункт первый, измена родине. Судила, однако, не тройка, а трибунал. С сорок третьего по сорок пятый Бласенков служил у Власова, был инструктором в пропагандистском лагере Дабендорф Русской освободительной армии, освобожден по амнистии в пятьдесят третьем…
Гиви говорил громко, жестикулируя, уплетал глазунью из трех яиц, и ни он, ни Иван с Лизой не обратили внимания на двух молодых людей, которые устроились возле двери, попросив кофе и пирожных. «Наполеоны» ели сосредоточенно, а вышли — расплатившись заранее — лишь после того, как убедились, что беседа трех друзей закончилась.
(Молодые люди были культуристами Антипова. Старшему было двадцать четыре года, Антипов Игорь, брат тренера. Младшему только что сровнялось двадцать, Леня Шевцов. Оба работали грузчиками в гастрономе.)