— Он никуда не собирался заехать по дороге на аэродром?
— Нет, он только хотел какую-то металлическую мастерскую найти, у него замок на чемодане сломался, боялся, как бы чемодан в багажном отделении не раскрылся, а он туда аккредитивы сунул, чтоб с корешками вместе не держать, так все советуют — корешки от чеков поврозь.
— Когда у него был рейс, не помните?
— Да вроде бы ночью.
— А чего ж он в семь уехал?
— Ну, значит, во-первых, пойди, таксомотор поймай, а потом он в мастерскую же хотел…
— Телефона у Григорьевых нет?
— Они, значит, повара, на кой им?!
— А вы у Григорьевых потом долго сидели?
— Да нет… Высоцкого еще маленько послушали и разошлись.
— А Саков? Он первым ушел?
— Нет, он, значит, остался, поскольку промерз, когда таксисту помогал мотор чинить. Миша-то волновался — такси есть, а не едет… Ну, а Саков помог. И остался у Григорьевых, значит, чайку с коньяком попить. А я пошла к ребенку, ночью-то не была, надо узнать, как там… А в чем дело?
— Дело в том, что Минчакова в тот день, когда он от вас уехал, убили.
— Ох, — женщина даже сделалась меньше ростом — так осела она на стуле. — За что ж, маленького-то, а?! Такой ведь хороший был человек, тихий… Вот судьбина проклятая, только увидишь доброе сердце — так на тебе, забивают…
С Григорьевыми работал Жуков. Сакова — заместителя начальника отдела главного технолога — разыскали только в одиннадцать часов, разбудили — он рано ложился спать, потому что на фабрику приходилось добираться сорок минут, а смена начиналась в восемь, пообещали дать справку об освобождении от работы, привезли в управление.
Костенко тянуть не стал, начал с вопроса:
— Вы таксиста, который Минчакова увез, помните?
— Какого еще Минчакова? — не понял Саков.
— С которым в прошлом году у Григорьевых встретились…
— Ах, это такой маленький, в сером костюме?
— Именно.
— Как вам сказать? Конечно, много времени прошло, трудно точно ответить… Я больше в моторе ковырялся, свечи барахлили… Кряжистый мужик, лет пятидесяти, вежливый…
— Волосы какие?
— Не седые еще… Нос не очень большой, вроде как боксерский. В кожанке… Хотя они тут все в кожанках, это у них как униформа…
— Номер машины запомнили?
— Да нет же, зачем? А отчего вас все это интересует?
— Нас это все интересует потому, что вы и Григорьев были последними, — шофер, конечно, тоже, — кто видел Минчакова живым. Он до аэродрома, видимо, не добрался, его труп нашли на полдороге, расчлененный труп…
— Вот ужас-то! Так, погодите, погодите-ка, кольцо вроде бы у шофера было на руке… Или я с другим путаю?
— Ну а что еще?
— Знай, где упадешь, — соломки б подстелил…
— По фотографии легко узнаете? — нажал Костенко.
— Узнаю наверняка, в нем что-то такое есть…
— Зловещее?
— Нет, не так. Запоминающееся.
«Про «легко» я ввернул вовремя, — удовлетворенно подумал Костенко, — я помог ему увериться в себе самом. Если бы я просто спросил: «вспомните ли», он мог заплавать, начал бы самоедствовать и сомневаться. Всегда надо давать человеку не один шанс, а два».
— Когда вы вернулись домой в тот день?
— Вы подозреваете меня?!
— Я выясняю обстоятельства дела. Вы, Дора, Григорьевы, Журавлевы и шофер были последними, кто видел Минчакова. Понимаете, отчего я так интересуюсь всеми подробностями — малосущественными на первый взгляд?
— Но я ничего не помню, товарищ полковник! Опросите соседей, может, они вам помогут! Почему б не спросить Григорьевых? Дору?!
— Спросили.
— Так ведь она должна помнить больше! И Григорьевы давно его знают.
— С Григорьевыми сейчас беседует мой коллега… Вы не помните, о чем шла речь у Григорьевых, когда вы пришли туда, чтобы проводить Минчакова?
— Да не провожал я Минчакова! Я его в первый раз увидел! Я случайно к Григорьевым зашел! Ну, помог пьяному человеку поднести чемодан, ну, в моторе таксиста поковырялся… О чем говорили? Пустое, болтовня… Я ведь к Григорьеву захожу только потому, что мы с ним вместе на рыбалку ездим, он незаменим как рыбак… Общих интересов у нас нет… Высоцкого слушали — это я помню, но сейчас, по-моему, его все слушают: и те, кто хвалит, и те, которые ругают… Мне кажется, Минчаков рассказывал, как он мечтает залезть в теплое октябрьское море… Ну убейте, не помню больше ничего!
— Убивать не стану, — пообещал Костенко, — но попрошу напрячь память и сосредоточиться.
— А вы можете вспомнить подробности беседы, которая состоялась полгода назад с людьми, вам совершенно не близкими?
— Если бы мне сказали, что один из этих людей был убит через час или два после того, как я посадил его в такси, — вспомнил бы.
— Ну хорошо, ну погодите… Я пришел, они сидели за столом, дым коромыслом, сразу видно, с утра гуляют… «Садись, дорогой, будешь гостем!» — «Да нет, надо домой, сегодня свободный вечер, хочу грузил наделать и крючки посмотреть на форель, слишком уж блестящие, может, стоит покалить». — «Не надо, я банку красной икры достал, форель ее с пальца хватать будет. Знакомься». Познакомились. Минчаков этот был поддатый. Грустный какой-то. Может, и не убивали его, а сам погиб?
— Сам же себя на куски и разрубил?
— Да, идея никуда не годится… Нет, положительно, кроме разговора о крючках для форели и банке красной икры, я ничего не помню… И Минчаков этот самый, и Дора какие-то безликие. Она все время к нему приставала, он ее рукой отводил: «Погоди, скала, дай мне отдохнуть, ну что ты такая настырная? Женщина должна отказывать, тогда она в цене…»
— Дора обиделась?
— Нет, по-моему. Смеялась. «Дурачок, чего от добра добро ищешь? Цени тех, кто к тебе льнет».
— Вот видите, как много вы вспомнили, — заметил Костенко. — А что было, когда уехал Минчаков?
— Дора ушла чуть не сразу… Я побыл еще часок, отогрелся и поехал домой… Погодите, погодите, когда я уходил от Григорьевых, их сосед из квартиры напротив, его зовут Дима, он с нами иногда ездит на рыбалку, сказал нам: «Парни, есть возможность достать японскую леску, входите в долю?»
— Ну? Вы вошли?
— Конечно. И я и Григорьев.
— Деньги отдали сразу?
— А он просил не в деньгах… Коньяком просил.
— Когда вы ему принесли коньяк и сколько?
— Назавтра. Две бутылки армянского, три звездочки…
Соседа Григорьевых действительно звали Дима, Дмитрий Евгеньевич Зиновьев. Коньяк он отдавал боцману судна, ходившего рейсом на Японию. Звали боцмана Григорий Николаевич Артамонов. Оба подтвердили показания Сакова.