— Кто это сказал?! Я так не говорил!
— Нет, вы сказали именно так. И позвольте мне задать вопрос: какое имеют право — по советскому законодательству — увольнять с работы человека без каких-либо к тому оснований?
— Распространение панических слухов, по-вашему, не основание? Она — не пекарь, пекаря я б не уволил! Она, понимаете, работник идеологического фронта!
— Значит, работник идеологического фронта стоит на особом положении?
— А вы как думали?
— Я думал, что Конституция — одна для всех. Или ошибаюсь?
— Я, понимаете ли, позвоню в Москву, вашему начальству! Что это у вас за демагогические замашки!
— Нет, это я пойду к вашему руководству и напишу рапорт о возмутительном самоуправстве!
— Выбирайте выражения, товарищ, — перейдя на глухой полушепот, сказал зампред. — Не забывайтесь.
— И вы старайтесь.
Костенко резко поднялся и, не прощаясь, вышел из кабинета, обшитого панелями красного дерева.
…Секретарь обкома по пропаганде был молодым еще человеком, лет тридцати пяти, не больше.
— Неужели сняли? — спросил он, выслушав Костенко. — Ну это мы поправим. Накажем ее, конечно, что, не посоветовавшись, жахнула скандальную информацию, и редактора и ее накажем…
— Одна минута, — по-прежнему ярясь, не отойдя еще после первого визита, остановил собеседника Костенко. — А за что наказывать? Королева советовалась со мною. Она не переврала ни одно мое слово, а нам — в интересах операции — было важно, чтобы такого рода заметка появилась. За что ее наказывать? Если журналист будет ходить советоваться по поводу каждой своей заметки — тогда надо закрыть газеты.
Секретарь посмеялся:
— Знаете, как все дело развивалось?
— Дело ж не уголовное, — отошел, наконец, Костенко, — откуда мне знать?
— Один из моих коллег прочитал заметку и спросил на бюро: «Неужели возможен такой ужас? Теперь, думаю, вечером начнут электроэнергию экономить — все равно никто из дома не выйдет, чего ж зря фонари жечь?» Это у нас больной вопрос, исполкому часто достается за плохую освещенность улиц. Ну вот те и выспались на газете.
— Как же вы им это позволили?!
— Я поручил исполкому разобраться. Есть сигнал — надо принимать меры. Или вы против?
— Смотря какой сигнал. Я представляю себе состояние молоденькой девушки, которая койку снимает, чтобы только работать в здешней газете, а ведь в Москве есть квартира, папа с мамой, а она приехала сюда, набраться духа северной романтики, которая замешана на братстве, доброте и взаимной выручке. И — набралась.
— Мда, — сказал секретарь и снял трубку. — Алло, Игорь Львович, что, приказ на Королеву у тебя действительно уже пошел в кадры? Нет, ты отзови этот приказ, дело тут такое, что нашу журналистку уголовный розыск попросил помочь, так было надо напечатать… Да… Да… Нет, вы не так поняли… Да. Вы ее пригласите, успокойте… Ну? А где же она? Так найдите! Что, у вас в редакции никто не знает ее адреса, что ли?
Секретарь положил трубку, полез за сигаретами.
— Сложная штука, — сказал он. — Я теперь без бумажки не выступаю, особенно в районах. Раньше не знал, что такое шпаргалка… А тут случилось такое… Ездил недавно в один район, ну и разобрал ляпы в газете, много досадных ляпов. Зевают их от скуки, прямая противоположность тому, что сделала Королева… А потом узнаю, что после моего выступления, ничтоже сумняшеся, трех журналистов — причем наиболее активных, задиристых — поснимали с работы. Авторитет — штука сложная, особенно с нашими прошлыми привычками. Увлечешься, скажешь что, а уж готовы услужить. Крылова помните? «Услужливый дурак…»
— Что вам «услужливые» сказали о Королевой? Исчезла? Нет ее?
— Найдут…
— Пригласили б вы ее, а? Право слово, так мы умеем людей терять, так уж умеем! А потом дивимся — отчего цинизм?
— Эк вы на меня бочку покатили… Но в порядке справки: у меня семнадцать газет, телевидение, радио, вещание на рыболовную флотилию, высшие учебные заведения, агитаторы, вечерние университеты, а в отделе всего девять человек.
— Поручили б, что ли, Королевой ударить исполком по поводу плохой освещенности города, — задумчиво продолжал свое Костенко. — Спасли бы девчонку, привили б ей борцовские качества, право!
— Надо подумать. Предложение любопытно. Хотя проходить будет трудно — нравы провинции живучи, чтоб все было тихо, спокойно, лучше тассовские материалы перепечатать, да АПН сейчас рассылает, а про своих — фото. В цеху или на полях. Боятся еще на местах активности, ждут, когда сверху придет циркуляр. Отсюда — пассивность, лень, безынициативность… Ну а теперь о вашем деле… Найдете?
— Найдем.
— Когда?
— Не обещаю, что скоро. Узел странный, и почерк какой-то совершенно особенный, так что хлопот много. Жуков ваш — золото, настоящий сыщик, повышайте, пока не поздно, а то в Москву заберем.
— Он — кто?
— Начальник угро города, а ему вполне уже пора бы в кресло заместителя начальника областного управления садиться, ас сыска.
— Жуков — фамилия запоминающаяся, — сказал секретарь. — Зовут его, кажется, Алексей Иванович?
Костенко, наконец, улыбнулся:
— Уважаю информированных людей. Девочку позовите, ладно?
— Красивая?
— Очень.
— Приглашу. А вы найдите вечер и выступите перед слушателями университета марксизма. Люблю злых, атакующих спорщиков. Договорились?
— Хорошо. А я к вам в приемную Королеву доставлю, пусть сидит. Ккогда выкроите минуту — она под рукой, да?
…Киру он нашел сразу — Жуков, пока Костенко ходил по кабинетам, запросил ее адрес и выяснил, как удобнее и быстрее к ней проехать.
Девушка лежала на металлической койке, у окна, закинув руки за голову, тяжелые волосы разметались на голубой наволочке, очень красиво.
Она, казалось, не удивилась приходу Костенко, но не поднялась, сказала тихо, простуженным своим басом:
— Спасибо. Мне уже передали.
— Поднимайтесь, кофе хочу.
В глазах у девушки что-то зажглось, потухло, потом зажглось снова, она пружинисто вскинулась с кровати:
— А спирта хотите? Я спирта жахнула с горя.
— Незаметно.
— Ну я ж не стакан, пару глотков, а то было так страшно, что просто нет сил.
— Сунулась в драку — забудь про страх. Журналистика — драка.
— Смотря какая.
— Ну о барахле я не говорю, на это времени не осталось.
— В Москву уеду.
— Стыдно.
Она включила кофейник и спросила:
— Почему?