– Вполне, – согласился Шибаев. – Но, скорее всего, все-таки женщина.
– Саня, а кто с ней все это проделал? – Инга смотрела на Шибаева в упор. Глаза ее потемнели. – Женщина? Не верю! Ты заметил, что среди серийных убийц нет женщин? Хотя, – добавила она после паузы, – он ведь ее не тронул! Нет, не верю! Кошмар какой-то получается!
– В сторону эмоции. Обсуждаем только факты. Лену увели из очереди, увела, возможно, женщина, и в итоге она оказалась в квартирантках у жительницы Посадовки… Кстати, знаешь, как местные жители называют Посадовку? Паскудовка! Сняла у Кочетковой Людмилы Ивановны, по прозвищу Хабалка.
– А это ты как узнал?
– От местных жителей.
– Думаешь, Хабалка увела ее из очереди?
– Не знаю. Не обязательно. Возможно, не она, а кто-то другой, а квартиру Лена сняла самостоятельно.
– Она молодая, Хабалка?
– Не очень. У нее сын взрослый, она вдова, кажется. Подрабатывает мелкой торговлей, убирает в чужих домах. Вся на виду. Держит огород, скандалит с участковым и соседями. С ней предпочитают не связываться. Даром такую кликуху не припаяют.
– Что-то не похожа она на убийцу, – с сомнением говорит Инга.
– А как, по-твоему, выглядит убийца?
– Убийцу окружает тайна! Он появляется и исчезает внезапно, под покровом ночи. Наносит удар, наслаждается криками жертвы, пьянеет от них, и глаза у него делаются сумасшедшими.
– Не забудь про черный плащ и маску. Это убийца из ужастика. В жизни все проще. И страшнее.
Инга, восстанавливая в памяти их разговор, не заметила, как уснула, и проспала до самого вечера.
* * *
Поздний вечер. Человек сидит за письменным столом. Перед ним на столе раскрытая записная книжка. Один из телефонных номеров обведен красным. Имя зачеркнуто до полной неразборчивости. Только цифры сто девяносто четыре двести пятьдесят два. Человек медленно набирает номер. Длинный гудок, один, другой. И вдруг нежный голос сирены в трубке: «Добрый вечер. Меня зовут…» Мужчина вздрагивает – ему кажется, что она назвалась Наташей. «А как зовут вас?»
Он тихо называет свое имя, почти шепчет.
– У вас красивое имя, – говорит девушка, Наташа, кажется. – Я рада, что вы позвонили. Вы и раньше звонили, правда? Я вас узнала. У вас приятный голос. Что? Вы меня боитесь? Не бойтесь, я не обижаю маленьких мальчиков. Мы подружимся, вот увидите. Не надо меня стесняться. Мне можно сказать обо всем. Обо всех своих желаниях. Я буду говорить вам «ты», хорошо? Мы же друзья, правда? У нас тут страшно жарко, что-то случилось с кондиционером… я расстегну блузку. Моя любимая голубая в цветочек блузка, я, пожалуй, сброшу ее совсем. Хочешь мне помочь? – Девушка говорила неторопливо, с придыханием, нежным голосом и очень доверительно. – Я никогда не ношу лифчик… – она издала легкий смешок, словно стесняясь своей откровенности, – только маленькие трусики, черные, кружевные… У меня большая грудь… Тебе нравятся девушки с большой грудью? Я тебя немножко стесняюсь… Закрой глаза, ладно? Дай мне свою руку… Чувствуешь, как затвердел сосок под твоими пальцами? – Она тихонько застонала. – Погладь его… А… хочешь языком? Еще, еще… Ты такой нежный… такой ласковый… Можно, я сяду к тебе на колени? Давай я тебя раздену… рубашку… теперь… расстегну здесь… Ты хочешь, чтобы я… – она запнулась нерешительно, – чтобы я… хочешь… чтобы я сделала это? Я только сяду поудобнее… вот так… вот так… Ах! – Она слабо стонет. – Тебе хорошо? – говорит, задыхаясь. – Тебе хорошо, мой мальчик? Тебе хорошо?..
Vitam regit fortuna, non sapienta [6]
– Как ты представляешь себе судьбу, Генрик? Какая она? Молодая женщина, полная сил, или старуха с клюкой, которая варит в котле травы и коренья? А может, она – замшелый мудрец или кто-то маленький и быстрый в красном клобучке, кто мелькает так быстро, что и не разглядеть?
– Ты говоришь, как язычник, – улыбнулся отец Генрик. Сегодня он выглядел бодрее, на впалых щеках появился легкий румянец. – Если замшелый мудрец, да еще и с кореньями, то личность получается очень знакомая.
– Спасибо. Намек на мой замшелый возраст считаю неделикатным. Но я скорее язычник, чем мудрец. Мудрец – тот, кто прячется от жизни и не совершает ошибок. А тот, кто живет, все время ошибается. Все мы язычники, слабые, напуганные, суеверные, и тысячи лет христианства слишком мало, чтобы переделать нас. Так что же такое судьба?
– Судьба – это человек, Стах. Пока он молод, она тоже молода и нетерпелива, а потом человек стареет, и судьба его стареет вместе с ним – у нее начинает болеть поясница, ее мучит ревматизм, пропадает охота к перемене мест…
– Очень образно. Судьба – это мы сами, ты хочешь сказать?
– Да. Судьба – это мы сами. Выбор дороги.
– Не согласен. От человека зависит очень мало. Случай, стечение обстоятельств, нелепость какая-нибудь, глупость, могут сбить с пути, опрокинуть всю его жизнь и разрушить то, что он так старательно строил. Несчастный случай, например, болезнь, авария, предательство…
– Это не судьба. Это… только несчастный случай, болезнь, авария… и так далее.
– А что же такое судьба?
– Не знаю. Жизнь, наверное. Выбор, как я уже сказал.
– А когда нет выбора?
– Выбор всегда есть. Выбор зависит от наклонностей, убеждений, морали.
– Не только. Выбор, Генрик, зависит от других людей. А раз так, то не бывает свободного выбора. Мы очень часто знаем, как должно быть, но делаем иначе. Мы в плену у тех, кого любим и жалеем, кого бережем. Мы несвободны. Не успев появиться на свет, мы должны отвечать за грехи родителей. Как ты считаешь, дети расплачиваются за грехи родителей?
– Да.
– Отцы ели виноград, а у сыновей оскомина? А тебе не кажется, что это жестоко? Пан Бог не должен быть таким мстительным.
– Бог ни при чем, Стах. Их не Бог наказывает. У больных и ущербных родителей дети, как правило, больны и ущербны. У пьяниц и воров дети пьяницы и воры. У преступников и убийц дети – преступники и убийцы.
– Это их выбор?
– Ты хочешь сказать, что им не из чего выбирать? Ты прав, Стах. Им не из чего выбирать, и никто не учил их, что есть добро и зло и что выбрать, ни общество, ни церковь, ни школа. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Они – жертвы, но с них спрашивают за выбор, который за них сделал кто-то другой. Они – жертвы, но им приходится платить! Мир жесток, я с тобой согласен. Но от нас зависит сделать его хоть немного добрее, разве не так? Они жертвы, ты прав, Стах, но общество должно защищать себя, хоть и делает это часто неоправданно жестоко. Однако матери ребенка, погибшего от руки такой жертвы, не докажешь, что у убийцы тяжелая наследственность, что его часто обижали в детстве. Это смягчающие обстоятельства, но никак не оправдательные. Того, кто представляет опасность для людей, нужно изолировать. Насколько он опасен, решает общество… – Он откинулся на подушку и закрыл глаза. Резко обозначились тени под глазами. – Сташек, о чем мы говорим? – прошептал он.